— Объясни, как за одну ночь ты перетасовал весь город? Ты вообще понимаешь, что ты сделал? Это же не увольнение и не избиение… это… уму невообразимо… Почему вокзал на востоке? он же по плану — у порта, — и Жан-Жюль открыл разворот, показал сигаретой. — Ты что нам карты путаешь? Чай, не в покер играем…

— А я говорю — хорошо, — снял носки с батареи Расмус, и Стефан подумал — жаркая тут была за меня битва, — отличный план — автономная портовая ветка; мы же не на острове живем, а на материке, и планируется, что по железной дороге пассажиров и грузов будет двигаться не меньше; и еще мне надоело отвечать за половину построек в этом городе, относящихся якобы к порту.

— На меня проблемы свои сваливаешь, долговязый, — начал было вставать Жан-Жюль, Анри-Поль перебил:

— Заткнитесь; Стефан ошибся, но, слава богу, всё еще на такой стадии, что решать Лютеции. Всё равно город только на бумаге — и в «Монд» в том числе; не бойся их, Стефан, пока еще ничего не существует. Просто план утвержден на высших инстанциях, и, знаешь, неожиданно, что вдруг половина города…

У Стефана подогнулись ноги, он ухватился за спинку стула.

— Простите, — сдавленно сказал он. — Я объясню… — что я скажу, промелькнуло в голове вместе со всеми кадрами из жизни, будто летел с одиннадцатого этажа, что это мне сказал Свет? Шестилетний мальчик играет в город, как в Лего? Это у него месть такая… а я тоже… хорош… это всё от недосыпа…

— Исправить, замеры… Честно, это пять дней работы — всего лишь, не волнуйся, и то с перерывами на еду, сон и разглядывание журналов, — и она улыбнулась Стефану как ангел Боттичелли; хотя он испортил ей жизнь.

— Ну и всё, налейте ему чаю, — и он сел, не веря своему счастью; Жан-Жюль смотрел как на выигравшего в казино миллион после почти полного разорения; отвернулся; «когда рядом брат, Жан-Жюль не прощает несовершенства; и тем более когда прощает его брат»; а Антуан протянул конверт с сине-красной каймой, миллионом марок, коллекционируй — это было от мамы; Стефан развернул: «здравствуй, мой милый сын; у нас всё по-прежнему, Эдвард вернулся домой; расходится с женой; очень скучаем по детям; Свету и Цвету; отец порой даже плачет; как они — напиши; Свету скоро в школу— позаботься об этом, пожалуйста… смотрели американский репортаж, записали на видео; и все знакомые говорят, что ты очень изменился; я знала, что у тебя всё получится… я очень горжусь тобой — тем, что ты сделал сам…»; он поднял глаза: все что-то читали, пили чай, бродили, разговаривали, словно чей-то день рождения, семейный, тихий; Расмус смотрел поверх книги на Лютецию — Антуан привез ей целую кипу «Вестников архитектуры» и ELLE; «она для него — как темная ночная бабочка, влетевшая в светлую комнату смелого человека — в сердце; он не знает, что делать, — убить или налить молока — ночные бабочки похожи на горгулий с Собора Парижской Богоматери: страшные и черные, гипнотизирующие тем, что видели за века…» — а «я горжусь тобой — тем, что ты сделал сам», — без семьи ван Марвесов за спиной, росло словно крылья; а потом увидел, что Анри-Поль смотрит на него; трубка из красного дерева, темно-бордовые вельветовые брюки; и кивком предлагает сесть рядом.

— Родители?

— Мама, — от батареи было тепло, как у камина; Стефан понадеялся, что ботинки снимать не надо: носки у него были заурядные — темно-темно-коричневые. — Пишет, что гордится мной…

— Это правильно; надо то самое засмеянное мужество, чтобы здесь работать.

— Я думал, достаточно быть романтиком.

— А что романтичного в неродившемся городе?

— Ну-у… порт, море, лес… Здесь очень красиво.

— Да уж, — Анри-Поль улыбался еле-еле, словно шел по комнате, в которой кто-то спит; «на что он меня проверяет?» — но скорее — странно, не правда ли? Как огромный дом с привидениями. Кто сказал тебе о вокзале? Тонин?

— Нет, мой сын, — Стефан почувствовал себя в лабиринте. Анри-Поль перестал курить, и Стефан понял, что о его детях Анри-Полю никто не сказал. — Я понимаю, что не выгляжу как отец двоих сыновей, но они у меня есть, и оба здесь; Свету — скоро шесть, Цвету — четыре, но он очень хорошо разговаривает и даже умеет считать до ста — это главное — выстраивать солдатиков для боя. Свет — он… да, немного… странный… как Тонин — предсказывает погоду, чувствует мысли…

— А корабли ему не снятся? — Анри-Поль стал опять курить; «де Фуатены, наверное, из тех старых семей, что в родстве с королями; Анри-Поль — настоящий некоронованный дофин Гель-Грина, как Карл до Жанны».

— Снятся, наверное; по ночам кричит, — и стали смотреть, как поднимается к абажуру дым от трубки; поразмышляли о Шьямалане и Пико дела Мирандоле, верящих в сверхъестественное; потом Анри-Поль сказал, и Стефан понял, что мир открылся ему во всей своей красоте, как ночью — звездное небо:

— Когда-то здесь уже был порт; тот маяк, что чинит Расмус по ночам, — его след; когда наши водолазы изучали дно Анивы, нашли абсолютно целые верфи, пристани, доки — всё из камня, всё под морем; просто уровень воды поднимается со временем — уцелел только маяк. Я думаю, поэтому здесь так много чудного: ясновидящие, сны, люди, похожие на розы, которым что-то нужно большее, чем деньги, хотя денег здесь много… Любовь, быть может… Однажды корабли вновь придут в Гель-Грин, и однажды он опять уйдет под воду — круговорот, на котором мир держится… Мы не стали рассказывать это прессе до тебя — это секрет Гель-Грина; и ты не говори — это секрет гель-гриновцев. Ты и хочешь им стать, и боишься, маленький Стефан, я прав?

Подошел Жан-Жюль; «не сердись, Стефан, что я злюсь; это не значит, что не люблю больше, — и протянул пачку журналов, — мы не знали, кто ты и что читаешь; выписали универсальное — “Журналиста” и “Плейбой”»; за спиной веселились, как у фонтана в жару; Расмус в своих розово-сине-красных носках; Антуан с золотыми волосами — Мальчик-звезда; Стефан взял, не поморщившись; «а его можно увидеть?» Анри-Поль уже уходил; высокие, на шнурках, ботинки, как у альпинистов, куртка из темно-вишневого вельвета, в тысяче молний, с клетчатым подкладом; трубка в зубах, как у кого-то усы — особые приметы; темные волосы-ореол, капюшон — корона; бледное красивое лицо; безупречное, как Колизей; но истонченное, источенное, рожденное веком позже, чем нужно; «кого?» «тот порт…» «у Лютеции есть подводные снимки; попроси; она сама их делала; прекрасно плавает; и пишет рассказ», — и ушел; на улице был дождь; темнота казалась прошитой люрексом. Стефан тоже засобирался — а то завтра не встанет; в спину окликнул Расмус: «ван Марвес, завтра в семь здесь»; «а что стряслось?» «идешь с Анри-Полем» «куда?» «в горы; о чём вы сплетничали иначе; о футболе? рюкзак получишь тоже здесь» «а дети?» — вырастут без меня, как у рыбаков, или птенцы больших птиц, погибших на охоте, которые сразу умеют летать — по ветру; «ты что, ван Марвес, боишься, что научим их курить? поживут у Гилти; ступай, вассал; кстати, отличная куртка»; будто наконец окрестили…

Здесь уже был порт; и след — его маяк; это казалось сказкой — как про Трэвиса; и Анри-Поль — конечно, император; Траян из Древнего Рима; мудрец и провидец; его талант — не погода, не будущее, а люди — читать их, как другие читают Бальзака; и целая неделя в горах, а то и полмесяца; костры, тушенка, научусь курить трубку, вырежу из сосны, пропахну, закопчусь; стану как рыцарь — рыцари Гель-Грина, — Стефан засмеялся, как пьяный, — напишу дневник, назову — «Золотое; хроники Гель-Грина, самого прекрасного места на земле…» Он вошел тихо в вагончик, зажег маленькую лампу — свет регулировался и тихо звенел, когда слабый; на полу раскиданы все солдатики — видно, Наполеон опять проиграл; надо Цвету уже купить энциклопедию с панорамными картинками — «Все сражения Наполеона»; Стефан видел такую в Франкфурте-на-Майне, на международной книжной ярмарке; попросить маму выписать; перешагнул: попробуй поднять что-нибудь — устроят рев и закидают кубиками; а потом увидел, что Цвет спит в своей новой кроватке, а вот Света нет — и даже покрывало свежезастеленное не помято. В туалете, на кухне — заснул с книгой — такое бывало; он легкий, как снег; перенести, раздеть; но Света не было нигде. Стефан поцеловал тихо Цвета, ослепительного во сне, как фреска Рафаэля; и побежал через город. «Маленький мой, где же?..» Стефан и представить не мог, как боялся — что не справится, что случится: шиповник, стекло, глубина, высота, ступени, лужи; упал на дверь, позвонил; пусть даже любовью с Антуаном занимается, только знает; заколотил, забарабанил ногами; она распахнула сразу, будто собралась выходить, примеряла перчатки. В пижаме из байки, с рисунком созвездий, сверху — халат до пола, белый, как свечка; на плече пищал котенок, цеплялся коготками; с моря дул ветер, холодный, с кусочками снега; а она — босиком; «эй, ну вы что, заходите!» Включила слабо свет — он тоже тихо звенел под потолком, будто комар; «Свет исчез».