подумывал демонтировать весь Эрехтейон, но удовлетворился лишь 120 тоннами скульптур, рельефов, надписей: тоннаж британских кораблей накладывал свои ограничения на археологический энтузиазм.

По мере накопления на Западе коллекций, новых раскопок и издания записок путешественников Греция постепенно превращалась в Элладу, в Европе возникала мода на эллинизм, а вслед за интеллектуальной модой люди начинали делать и политические выводы. Колыбель европейской цивилизации должна принадлежать к Европе, а не страдать под властью азиатской деспотии.

Этот новый эллинизм в Англии и Франции толкал к филэллинизму, идеализация древних эллинов — к неутомимому желанию освободить современных греков от турецкого ига. Молодая дисциплина археологии сыграла в этом отношении решающую роль, ведь она перенесла внимание ученой публики от книг к действительным историческим местностям, где романтическая фантазия могла среди руин свободно мечтать о том, что греческие вольности еще можно возродить.[42]

Существенную роль в укреплении такого убеждения сыграла и путевая литература. Именно в это время она переживает важные изменения. Достоинствами записок путешественников XVIII века считалось предоставить читателю как можно больше информации (пусть даже выписанной из чужих книг) о посещенных местностях. Хороший автор путевых заметок, советовал журнал Critical Review в 1789 году, должен ограничиваться наблюдениями (описаниями увиденного) и размышлениями (философскими, политическими, нравственными или эстетическими) над увиденным.

Начиная с 1790-х годов авторы путевой литературы все чаще пишут описания прекрасной природы […]. Они […] все более равнодушны к массе энциклопедической литературы, придававшей ранее целостность отчетам, иначе совершенно скучным. Старая грань между наблюдениями и размышлениями начала исчезать. Путевая литература становилась все более поэтической. Восхищение ландшафтом учило ценить свободные и простые эмоции ради них самих;, восхищение хрупкостью руин подталкивало к глубокому переживанию истории, и вместе обе тенденции создавали уверенность, что Греция должна быть освобождена от турок.[43]

Образцовым путешественником для эпохи романтизма стал лорд Байрон, чьи поездки в Грецию (1810–1811, 1815), поэзия, ими вдохновленная, и в финале — смерть во время греческого восстания, во многом способствовали изменению европейского отношения к стране, окончательно переместив ее из Леванта на Запад в общественном мнении, а после подыскания соответствующей (разумеется, немецкой) династии — и в политической системе.

Романтизм внес в искусство путешествовать свою ноту. В конце XVIII и еще больше в XIX веке — по мере того, как «туризм» становится массовым и доступным явлением, — возникает «антитуристическая» установка, то есть критика такого способа путешествия, который предусматривает передвижение по проторенному маршруту, посещение устоявшегося набора достопримечательностей, любование рекомендованными видами[44].

Путешественник — в противовес «туристу» — должен искать не изведанные толпой пространства, его путевой опыт должен быть небанальным, редким, а в идеале — уникальным. Романтизм настаивает на индивидуальности переживаний и эмоций. Лучше отправиться туда, куда никому не придет в голову, и тогда, когда мало кто отважится на путешествие.

Когда Байрон отправлялся в первое греческое путешествие, это было против правил. Вскоре его товарищ по той экспедиции. Джон Кам Хобхаус посетует:

Еще несколько лет назад поездка в Афины считалась делом нелегким, полным трудностей и опасностей. Во времена, когда любой состоятельный молодой человек во Франции или Англии думал, будто неотъемлемой частью его воспитания является осмотреть памятники древнего искусства в Италии, только горстка отчаянных ученых или художников решались оказаться среди варваров, чтобы полюбоваться руинами Греции. Но те страхи, которые только человек, там побывавший, может оценить по достоинству, наконец, кажется, рассеялись. Аттика в наше время кишит посетителями, и даже несколько наших милых соотечественниц уже поднялись на камни Акрополя. […] Еще несколько лет, и Пирей сможет похвастаться всеми удобствами настоящего курорта.[45]

Почти все эти путешественники ведут путевые дневники, и, как отмечает Роберт Айзнер, создается впечатление, что все они были изданы.

Неизвестный журналист английского Eclectic Review иронизировал в 1824 году над изменениями, происшедшими с тех пор, когда для джентльмена европейский тур был пес plus ultra. Сегодня тот, кто не видел Нила или не путешествовал на верблюде через Сирийскую пустыню, не имеет права утверждать, будто видел мир[46].

Хорошо, если удается совершить путешествие, связанное с трудностями и опасностями. Впрочем, индивидуальные переживания — вот что важно прежде всего, и в этом смысле для путешественника начала XIX века сам маршрут становится менее важен, чем способность увидеть что-то редкое, испытать уникальные эмоции, отметить то, что тысячи путешественников перед тобой не заметили.

Восточную Европу в это время рассматривают как маршрут для небанальных путешествий, действительно тяжелых или только описанных так согласно конвенции жанра. В течение XVIII века Россия воспринимается на западе континента как «новая» страна — чистый лист, поле для философского экспериментирования[47], немало путешественников спешат «открыть» этот недавний приросток европейской цивилизации. Но, в отличие от Балкан под оттоманским правлением, пространства, которое может быть лишь пассивным объектом внимания европейского путешественника[48], ситуация с Россией несколько сложнее. Россия может быть населена полуварварскими народами без истории или с историей, не стоящей упоминания — убеждение, которое европеизированные российские элиты разделяют с западными наблюдателями, — но она одновременно и европейское государство, осознающее свое новое положение и миссию, налагаемую этим положением. Для просвещенной монархии приращивать знания о подвластных территориях и народах — дело чести. Для «полицейского государства», организованного на правильных и разумных началах, это — дело долга. Россия, следовательно, способна самостоятельно исследовать и описывать собственные территории. Ощущение того, что в России все время происходят географические открытия, поддерживалось не только снаряженными правительством в Сибирь или на Дальний Восток экспедициями. Россия постоянно «открывала» «новые территории» в самой Европе путем территориальных захватов в XVIII веке, с каждой новой войной увеличивающих «Европу» за счет «Ориента». В результате русско-турецких войн огромные земли вдоль северного побережья Черного моря, а также на Северном Кавказе были отторгнуты от Порты и ее сателлитов и присоединены к империи. Все, что предстает из азиатской мглы свету европейского взгляда, имеет статус «нового», его надо соответствующим образом описать, картографировать, найти ему настоящую историю.

Как всегда в России, инициатива принадлежала государственному аппарату, который становится спонсором исследовательских экспедиций. Первыми «путешественниками» оказываются армейские офицеры и инженеры. Они прокладывают маршруты и дороги, составляют карты, проводят переписи населения и даже — как в случае со знаменитым Тмутараканским камнем — при случае играют роль антиквариев и археологов. За ними следуют государственные чиновники, которые — по официальному поручению или по собственной инициативе — составляют «статистические описи» наместничеств, провинций, губерний.

Партикулярные люди присоединяются к этому движению достаточно поздно, лишь в самом конце XVIII века. Россияне заимствуют