Потом заметила, что наблюдаю за ней – и сразу мину скроила, дура. Ну посмотрим, как ты будешь на собрании кривляться.

Я отвернулся и больше на неё не взглянул ни разу.

После шестого урока все набились в кабинет литературы. Кто-то резво занимал первые парты, предвкушая зрелище, некоторые, наоборот, с унылыми минами тащились на галёрку, всем видом показывая, что скучно, устали и хочется домой.

Душой я был с последними, но приходилось делать бодрый вид. Ну как всегда.

Раечка уже приняла боевую стойку возле своего стола. Правда потом сдулась, потому что неожиданно на собрании возжелала поприсутствовать Эльвира Демьяновна. Раечкино лицо мгновенно сменило воинствующее выражение на «само благодушие».

Появление директрисы подействовало и на Ракитину. Та сначала гордо изображала юного бойца перед расстрелом, который погибнет, но ни единого слова врагам не скажет, а при Эльвире сразу скисла.

Так она и стояла, понурив голову, до самого конца. Не огрызалась, не дерзила, вообще молчала.

Такой пришибленной я её никогда не видел. Никакого удовольствия мне это, кстати, не доставило. Наоборот. Сложно это – бить того, кто уже побит. Есть в этом что-то жестокое и бесчеловечное, несмотря на высокие цели и правильные слова.

Я сухо прошёлся по пунктам, что она сделала, чего – наоборот, не сделала: картошка, окна, опоздания, порванная стенгазета, побитые восьмиклашки…

Слишком ораторствовать о позорном пятне на репутации комсомола в целом и класса в частности не стал – запала не было, поэтому коротко изрёк, что это всё стыдно и недопустимо. Однако и нам нельзя оставаться в стороне: надо что-то делать, брать на поруки, приобщать, вовлекать и прочие общие фразы. Раечка и Эльвира остались довольны.

А вот из класса высказываться никто не пожелал. Даже девчонки, которые ещё вчера исходили негодованием и требовали её публичной казни, сидели теперь строгие, но молчаливые. Хотя что им говорить – все прегрешения Ракитиной я уже озвучил. Не повторяться же. Только Раечка посетовала по поводу её дисциплины и незаинтересованности жизнью коллектива.

Затем я повернулся к Ракитиной. Она ни на кого не смотрела – стояла, прямая как столб, руки спрятала под фартук, взгляд в пол.

– Слово тебе, Ракитина, – произнёс почему-то с трудом и почувствовал, что ни с того ни с сего краснею. Опять! Проклятье какое-то... – Тебе есть что нам сказать?

Она не издала ни звука, только едва заметно мотнула опущенной головой.

Я тоже молчал. Какого-то чёрта на меня вдруг накатило… не знаю даже, что именно. Просто в груди вдруг защемило. Так непонятно и так остро. Но главное – непонятно. С чего бы?

Я аж растерялся, но хоть ума хватило отвести от неё взгляд. Однако и то не сразу с мыслями собрался. Хорошо – Эльвира Демьяновна выручила, взяла слово, прервала затянувшуюся до неловкости паузу.

– Вся эта ситуация, конечно, сама по себе просто вопиющая, – проговорила директриса ровно, без всяких интонаций, будто метеосводку зачитывала. – Устроить драку в вестибюле школы – это безобразие. Грубейшее нарушение дисциплины, за которое можно и из школы вылететь. Но я надеюсь, что всё это было случайностью и Татьяна сделала для себя правильные выводы. А Володя верно отметил, что надо помочь товарищу встать на путь исправления…

Директриса почти четверть часа пространно рассуждала о взаимовыручке и товарищеской поддержке, о целях и задачах комсомола, о светлом будущем, строителями коего будем мы. Я еле сдерживал зевоту, пока она в конце концов не выдала:

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍– Думаю, будет правильным решением, если на поруки её возьмёт сам Володя. Пусть комсорг займётся ею и своим примером покажет Татьяне, к чему она должна стремиться…

Она ещё что-то говорила, но от неожиданного этого поворота у меня так заколотилось сердце, что кроме собственного пульса я ничего не слышал. Сам не понял, почему так разволновался. Не в первый раз ведь прохожу через эти душеспасительные мероприятия, которые, уж будем честны, обычная формальность. Благие дела для галочки.

Потом осознал – я просто не хочу. Не хочу брать её на поруки, не хочу нести за неё ответственность, пусть даже формальную. Потому что мне рядом с ней и просто находиться не по себе. Я и разговариваю-то с ней через силу. Почему – не знаю, но вот так оно есть, и с этим я поделать ничего не могу.

Однако всего этого ведь не скажешь никому, ни одноклассникам, ни Раечке, ни Эльвире Демьяновне. Потому мне только и оставалось, что стоять безмолвным дубом, пока директриса не закончила свою речь и не ушла наконец. Какой чёрт её вообще принёс?

Я даже на плавание с расстройства не пошёл, сразу домой.

Ещё издали я заприметил в скверике перед домом весёлую компанию. Горстку парней, человек шесть. Трое сидели на спинке скамьи, взобравшись с ногами на сиденье. Ещё трое – стояли напротив. Они оживлённо о чём-то болтали, курили, хохотали.

Честно говоря, ничего дурного я не заподозрил. Даже мысли не возникло. Даже когда один из них, заметив меня, развернулся, а остальные тотчас замолкли и тоже уставились в мою сторону. Я просто шёл, погружённый в свои думы, а всё прочее казалось просто фоном. И не сразу сообразил, когда меня окликнули:

– Эй, комсомолец, дай закурить.

Я сообщил, что не курю, с недоумением глядя на дымящуюся сигарету в руке парня. Да плевать, подумал. Хотел пройти мимо, но тот, с сигаретой, преградил дорогу.

– Куда так спешишь? Домой? К мамочке? Подождёт мамочка.

Для убедительности он сжал моё плечо.

– Руку убери, – спокойно сказал я.

Хотя тогда уже понял, что потасовки не избежать.

– Да ты борзый! Ты как с взрослыми дяденьками разговариваешь, комсомолец? Тебя вежливости не учили?

У парня было плоское как блин лицо и кривой нос, видимо, ломали. Остальных я не разглядел, они в разговор особо не встревали, просто посмеивались над словами своего дружка.

– Руку уберите, пожалуйста, дяденька, – с притворной учтивостью попросил я.

– Видали? – кривоносый, ухмыляясь, повернулся к своим. – Он ещё и дерзит со старшими. Выпендривается.