Если бы ещё Эльвиры не было… Перед ней особенно стыдно. Она всегда нашу семью поддерживала, выбивала путёвки мне в пионерлагерь, маме – в дом отдыха, а потом помогала с похоронами.

Папа говорил, что он и Эльвира родом из одного посёлка, земляки. А мама как-то проговорилась, что наша директриса в молодости была в папу влюблена. Даже вот переехала за ним в этот город. Но он женился на маме, а Эльвира так и осталась одна.

И это всегда казалось мне таким поразительным – их случайная встреча на вокзале. Мама тогда тоже приехала сюда из ближайшей деревни. Приехала всего на один день, и вот надо же – встретила папу. А могли бы запросто не встретиться, разминулись бы на день, да даже на пять минут и всё – не было бы ни меня, ни Катьки. Удивительно и страшно!

А Эльвиру я уважала по-настоящему. Не потому что она наш директор, а потому что находила в себе силы и великодушие помогать нам: мне и маме.

Я вот не такая. Я бы, наверное, ненавидела ту, которая увела моего любимого. И любимого бы тоже возненавидела. Мстить бы не стала, конечно, это не гордо и вообще глупо. Но помогать – уж простите. А Эльвира помогает…

Раечка вон мечтала выпнуть меня после восьмого класса – Эльвира не позволила.

Вообще, у нас с классной почти сразу отношения не сложились. Даже когда мы ещё с Иркой Долговой дружили, она постоянно её матери капала: ваша дочка дружит с плохой девочкой! Стращала: запретите, а иначе она дурно на неё повлияет. Плакать потом будете, да поздно.

В один прекрасный день Ирка извинилась и сказала, что ей дружить со мной больше нельзя, и отсела. Другие девчонки прознали и тоже стали сторониться. Вот ещё за это я Раечку терпеть не могу. Хотя отчасти сама, конечно, виновата – раньше жуть какая задиристая была, придирки совсем не сносила, огрызалась. Вот и впала в немилость.

Когда папа погиб, Раечка какое-то время не трогала меня. Но ближе к концу восьмого класса опять стала цепляться. И маме все уши прожужжала: убеждала, что в девятом делать мне нечего, не потяну, только время потеряю. Мама поверила, конечно, – для неё слово учителя свято. Но Эльвира вмешалась, маму разубедила и Раечке рот заткнула.

Мне же директриса твердила: учись. Я и учусь, ну, как могу. Трудности у меня только с литературой и русским, и то, опять же, из-за Раечки.

И уж на этом собрании я никак не ожидала увидеть Эльвиру. Если мне и просто было тошно вот так торчать перед всеми, пока этот идейный хлыщ перечислял мои прегрешения, то когда явилась директриса…

В общем, сквозь землю хотелось провалиться от стыда. Одно хорошо – мама обо всём этом не знала.

Но всё равно плохо, очень плохо… Я задыхалась от стыда. Шла потом домой, едва сдерживая слёзы.

И конечно же, у меня вылетело из головы, что я хотела после школы забежать к Славке и попросить, чтобы не трогал он Шевцова.

Ну а вечером уже не до того было: пока Катьку из садика забрала, пока сварила суп, пока её накормила. А накормить сестру – это целое дело. Проще и быстрее сварить этот самый суп, чем заставить мелкую съесть хоть ложку.

Потом вернулась от своих рабовладельцев мама. Как никогда мрачная. И от ужина, ко всему прочему, отказалась.

Неужто кто-то её обидел? Или Раечка про собрание настучала? Мне аж подурнело.

– Что-то случилось? – как можно беззаботнее спросила я.

Она взглянула на меня угрюмо.

– Сегодня днём видела, как твой Славка с дружками избивал паренька… толпой одного. Во дворе горкомовского дома.

Я молчала, чувствуя, как внутри всё холодеет.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍

О нет! Как же я могла забыть?! Вот ведь дура!

– Он всегда мне не нравился, Славка этот, – продолжала мама. – И вся ваша компания мне не нравилась. Не зря, как погляжу. Я не хочу, чтобы ты с ним встречалась. Тюрьма по нему плачет.

– Мам, ну какая тюрьма? – пролепетала я, краснея.

Я закусила губу, бросила на неё быстрый взгляд и сразу отвернулась. Нет, глядя маме в глаза, я точно не смогу ни в чём сознаться.

– Это я его попросила, – буркнула под нос и замерла в напряжении.

– Ты ведь его выгораживаешь сейчас? – мама как будто посерела на глазах.

– Нет, – прошептала я.

– И почему, позволь узнать? Чем этот мальчик так тебя обидел, что ты пошла на такую низость?

Я сглотнула. И правда – чем? Ведь ничего такого уж плохого он мне не делал. Ну доставал с этими своими командирскими замашками: делай это, делай то, а иначе хуже будет. Ну раздражает он меня тем, что сам сытый, богатенький, лощёный пижон, которому всё даётся на блюдечке с золотой каёмкой, а туда же – громкие речи толкает во славу трудящихся. Ну ещё газету велел обидную про меня нарисовать. И вот на собрании чихвостил – но сама же понимаю, что это его обязанность.

Тогда всё это казалось смертными грехами, а сейчас, когда мама задала простой вопрос, эти мои обиды выглядели даже для меня ничтожными и высосанными из пальца. Какая я всё-таки дура беспросветная!

– Ну так чем? Я слушаю.

– Ничем, – очень тихо ответила я, опустив голову. Помолчав, зачастила: – Мам, прости. Я сглупила, я сгоряча…

Мама смотрела на меня так, будто не узнавала. Потом покачала головой и произнесла сухо и холодно:

– Уж лучше бы ты его выгораживала.

Она откинулась в кресле и закрыла глаза, давая понять, что разговаривать со мной больше не желает.

Пробормотав ещё раз «прости», я ушла в нашу с Катькой комнату. Сестра сидела за столом и рисовала. Не поднимая головы, спросила:

– Мама тебя ругала? Наказала?

– Любопытной Варваре на базаре нос оторвали. И вообще, спать пора.

Уложить Катьку ещё хлопотнее, чем скормить ей тарелку супа. А когда на душе скребут кошки, сносить её капризы и вовсе терпения нет. Вместо сказки на ночь я рявкнула: «Быстро спать!».

Катька немедленно отозвалась обиженным воем, но в кровать сразу легла и даже уснула вскоре.

Зато я полночи терзалась бессонницей. Сердце болезненно сжималось при мысли о комсорге. Как он? Сильно ли они его? Хоть бы нет! Хоть бы с ним всё было в порядке! Ведь иначе я себя никогда не прощу. Расспросить бы маму, что она видела. Но та ни за что ведь не скажет. Я и у неё теперь в немилости. А когда она на меня сердится, то клещами из неё слова не вытянешь.