Инквизиция, по его словам, стала «переломным моментом» или «критической ситуацией», «перипетией» или «кульминацией» средневекового католицизма. На протяжении столетий — в особенности посредством Крестовых походов — церковь стремилась главным образом к тому, чтобы католиков становилось все больше и больше; на этом с незапамятных времен сходились и католики, и евреи; на протяжении столетий то был, пожалуй, единственный пункт, по которому они сходились во мнении; это допущение признавал и доктор Нетаньяху. Однако, по его утверждению, ближе к концу XV века — незадолго до того, как Колумб отправился в плавание, — цель эта неожиданно изменилась: отныне церковь стремилась к тому, чтобы отбраковать свое стадо и вернуть самых младших агнцев в лоно предков.

Насколько я понял, на протяжении всей своей карьеры доктор Нетаньяху доказывал это утверждение и объяснял, почему совершилась такая перемена. И хотя я не надеялся лично оценить его доказательства — то сокровенное знание, которое он цитировал без перевода на испанском, португальском, латыни и даже ладино, — именно объяснение не давало мне покоя. Оно смущало меня. Поскольку, по сути, это было не объяснение. Скорее, это была… так и хочется сказать «догма».

С чего бы, по мнению доктора Нетаньяху, церкви возвращать к иудаизму тех самых конверсос, которых она стремилась заполучить в течение почти всех Крестовых походов? Не с того ли, что эти новообращенные были плохими католиками? Были, но не все. Не с того ли, что они оказались слишком уж хорошими католиками? Опять-таки не все. Скорее, причина заключалась в следующем: католикам нужно было кого-то ненавидеть, и евреям пришлось и дальше играть роль народа, обреченного на страдания.

Если я и преувеличиваю, то самую малость — и не преувеличиваю ничуть, когда заявляю, что, хоть я никогда и не разбирался в тончайших психоаналитических отличиях меж сублимацией, конденсацией[36] и замещением, или между проекцией и интроекцией, или обильными кровными связями переноса, не могу не предположить, что рассуждения доктора Нетаньяху были продиктованы неким пагубным напряжением из этой незадачливой семейки защит. Коль скоро Фрейд предполагал, что общество одобряет либидо, или сексуальную энергию, лишь если та преобразуется во что-то другое — например, в склонность к коммерции, литературе, нумизматике, филателии или тхэквондо, — то и мы можем без особой натяжки предположить, что доктор Нетаньяху посредством науки пытался удовлетворить свои религиозные аппетиты. Его методы, по сути, представляли собой номенклатурную путаницу; бес- или полусознательное замещение того, что боязно называть, на более приемлемую терминологию; то, что он именовал «историей», на деле было теологией, а то, что он именовал «фактами», — верованиями, и «еврей» для него — не просто человек эпохи Средневековья, который верил в истинность геоцентризма и считал, что Земля плоская, а платоновский эйдос, или архетип, гегелевский абсолют, сущность более-менее постоянная и не меняющаяся со временем.

Подобно людям эпохи Средневековья, предмету своих изысканий, доктор Нетаньяху принимал на веру определенные константы и вынужден был примирить неизменного непреходящего «еврея» с необратимым течением времени, с причинностью, случайностью, in esse и in fieri, impetus, conatus[37], с вопросом о том, в чем заключается суть явлений и благодаря кому — или чему — эти явления начинаются, заканчиваются и бытуют. История трактует время как цепь событий, приводимых в движение нашей свободной волей, и первый ее урок в том, что первопричины не существует, потому что, как объясняли мои учительницы в средней школе, мы изучаем историю, дабы узнать, как ее изменить. Теология же, напротив, трактует время как цепь изменений, ниспосланных нам волей Бога: Он руководствуется собственными мотивами, Он вплетает перемены и переделки в ткань бытия не наобум, а в соответствии с сокровенным замыслом или же образцом, его невозможно постичь умом человеческим и осмыслить иначе как чудо или заслуженную кару за наши грехи. По крайней мере, так учили меня раввины: они вполне могли заявить, что 1490-е — то же самое, что 1940-е, пусть даже потому лишь, что ни одна отличающаяся подробность не сделает их понятнее. И если подобное объяснение смущало меня в детстве, тем паче меня озадачило, что его повторяет якобы коллега, человек, называющий себя «гисториком», но отрицающий самую суть этой науки. Я с изумлением осознал: доктор Нетаньяху верующий, и если то, во что верит он, отличается от того, во что верят раввины, то потому лишь, что доктор Нетаньяху приписывает возможность менять что-либо не божеству, действующему в соответствии с непостижимым замыслом, а кишащему в мире множеству неевреев: они движимы ненавистью, они постоянно судят евреев, притесняют их и посредством этих притеснений совершают перемены: обращают евреев в христианство, возвращают в лоно иудаизма, изгоняют и истребляют. Вот каким образом доктору Нетаньяху удалось выдать теологию за историю: он отнял у божества ответственность за перемены и возложил ее на смертных, передал эти дискреционные полномочия монархии, Генеральным кортесам[38] и Римской курии[39], герцогам, баронам, епископам, кардиналам, последующим поколениям убивавшего евреев сброда: нежданно-негаданно этот сброд спускался со своего заоблачного пьедестала и утверждал абсолютную власть над жизнью евреев, принимал законы о том, где евреям жить (в гетто), когда им запрещено выходить из дома (когда стемнеет), какие шапки им носить (конические, остроконечные) и чем заниматься (ростовщичеством), вдобавок время от времени устраивал евреям аутодафе, погромы из-за кровавых наветов и лагеря смерти. В общем, пожалуй, точнее будет сказать, что, хотя доктор Нетаньяху, бесспорно, был верующим, он верил не столько во всемогущего Бога, сколько во всемогущих гоев: их науке опознать и объяснить куда проще, чем Бога. Потому что, в отличие от Бога, у всех этих королей, королев, клириков и еврееубийц, правивших миром евреев, было имя, национальность, годы и место жизни, их можно было процитировать в кавычках, отметить крестиком и звездочкой. Но сними с них этот псевдомирской наряд, сорви с текстов, которые я читал, облачение из примечаний и бессчетные покровы библиографии, и окажется, что они вовсе не исторические; в лучшем случае они представляли собой теологизированную антиисторию, или антиисторическую теологию с оттенком психоаналитики — или и то и другое, или ни то ни другое? Или очередное кредо церкви предположенцев?

В процессе чтения мне то и дело попадались опечатки, грамматические ошибки или просто неэлегантные синтаксические конструкции: тяжеловесные подражания британскому английскому, «может статься» — я исправлял их. Брал карандаш или ручку — а после и красный фломастер, я специально принес его домой из моего кабинета в университете — и ставил пометку, согласовывал времена, «придти» превращал в «прийти», вычеркивал «действительно»,