— Сначала я жил в приюте, но уже скоро был спасен оттуда одним покровителем, — рассказывал Маттео. — Меня воспитывали монахи церкви Сан-Марко. Я немного подрос и отправился в университет в Павию, где меня заметил Чикко.

— Значит, во Флоренции у тебя никого нет? — спросила я. — Ни родственников, ни приемной семьи, в которую можно было бы вернуться?

— Никого. Зато у меня там много хороших друзей. — Он чуть поколебался, тонко улыбнулся и продолжил: — Тебе понравится во Флоренции. В этом городе некого бояться, не то что здесь… — Маттео вдруг понял, что это крамольное высказывание, и отвел глаза. — Люди там счастливее, они свободно выражают свои мысли. Самые лучшие в мире художники живут во Флоренции, потому что им покровительствуют тамошние правители.

— Нет города прекраснее Милана, — твердо возразила я, хотя никогда нигде не бывала, боялась путешествий и Бона была моим главным прибежищем в жизни.

— Как только ты увидишь Флоренцию, твое мнение переменится, — пообещал Маттео.

Я не слишком задумывалась о своей дружбе с ним. Он был добр ко мне, но ненавязчив. Иногда, отвлекшись от разговора за общим столом, я ловила на себе взгляд Маттео, но в таких случаях он густо краснел и отводил глаза.

Кажется, становясь старше, я все сильнее привязывалась к нему, однако, следуя строгим религиозным наставлениям Боны и собственному желанию искупить родительский грех, нисколько не интересовалась возможным замужеством и плотскими удовольствиями. Мир — пугающее, злое место, мне повезло, что я живу под крылышком у Боны. Когда мне было лет двенадцать, я просила герцогиню отправить меня в монастырь, но она отказалась. Потом я была благодарна ей за это. Оказалось, Галеаццо, напившись, любит наносить ночные визиты в женские обители, уверенный в том, что его право сеньора распространяется и на этих несчастных затворниц. Я поклялась никогда не выходить замуж, хранить девство и не служить никому, кроме Господа и Боны, до конца своих дней. Поэтому я не принимала в расчет ухаживания Маттео.

Зато герцог не обращал никакого внимания на мои клятвы. Когда мне исполнилось шестнадцать, он велел Боне присмотреть для меня мужа. Приданого я не имела, поэтому о достойной партии речи не шло. Через несколько месяцев герцог понял, что Бона намеренно затягивает дело, и объявил, что я выйду замуж за старшего конюшего Боны, некоего Ридольфо, который как раз недавно овдовел. Это был толстопузый седой старик, не испытывавший интереса ни к каким изящным искусствам. Он разбирался только в лошадях и собаках, да и в тех плохо. Недавно один жеребец, выведенный из себя постоянными побоями, даже выбил ему передние зубы. Собаки ненавидели Ридольфо по той же причине. Я нисколько не сомневалась в том, что его покойная жена с радостью покинула общество такого супруга. Ридольфо еще при ее жизни бросал похотливые взгляды на меня и других молодых женщин. Уж ему-то нежное девичье тело наверняка сгодится и без всякого приданого.

Узнав о грозящем мне замужестве, я рыдала и умоляла Бону отменить свадьбу или устроить побег. Она очень сопереживала мне, но не могла ослушаться мужа. По мере того как приближался назначенный день, мне все больше казалось, что я схожу с ума.

Тогда Маттео пошел к герцогу и попросил моей руки.

Брачная церемония состоялась в июле. На скромном венчании в домовой церкви присутствовали Бона, ее придворные дамы, Чикко и другие писцы, товарищи Маттео. Мой жених был так ошеломлен собственным поступком, что не смел даже бросить на меня взгляд. После обряда он поцеловал меня не в губы, как полагается мужу, а в лоб. На скромном пиру, устроенном в зале для слуг на первом этаже, Маттео смотрел на кого угодно, только не на меня. Тем вечером он выпил больше обычного, так же как и я, — по-видимому, не только невеста боялась предстоящей брачной ночи.

Мы пришли к нему в комнату, где кто-то успел усыпать постель лепестками роз. Франческа, камеристка Боны, быстро помогла мне раздеться до рубашки, а Маттео скрылся за распахнутыми дверцами гардероба — надо полагать, чтобы снять одежду. Когда Франческа ушла, я забралась в постель, натянула на себя одеяло и принялась ждать, предполагая, что сейчас мой супруг явится в обнаженном виде.

Маттео вышел через минуту. На нем не было только камзола, он остался в короткой рубахе и рейтузах.

Муж указал на шкуру, постланную у нетопленого камина, и сказал, не поднимая на меня глаз:

— Сегодня я посплю здесь.

Я смотрела на него с изумлением. Мысль о половом сношении нагоняла на меня ужас, однако священник объявил нас мужем и женой. По моему разумению, мы были обязаны совокупляться, желаем того или нет.

— Почему ты не хочешь лечь в постель?

— Я… — Он зарделся. — Дея, мне была невыносима сама мысль о том, что ты насильно будешь выдана за такого жестокого, мерзкого человека, который совершенно тебя недостоин. Но я…

— Ты меня не любишь, — спокойно завершила я, думая о том, как же могла столько лет подряд неверно истолковывать его взгляды. — Ты женился на мне просто по доброте душевной.

Он тяжко вздохнул, расправил плечи, присел рядом со мной, взял меня за руку, наконец-то посмотрел в глаза и с жаром произнес:

— Дея, я люблю тебя сильнее, чем кто-либо в этом мире, клянусь защищать от всякого зла и нежно заботиться о тебе. Я твой преданный друг, но никогда не смогу быть чем-то большим. Ты понимаешь?

— Да, — ответила я. — Ты вообще не любишь женщин.

— Вовсе нет. — Он коротко, невесело рассмеялся. — Просто… сложилась невероятно запутанная ситуация. Скоро придет время, и я объясню тебе, почему должно быть именно так, а пока прошу верить мне на слово. И еще кое-что…

Я удивленно подняла бровь.

— Ради блага нас обоих мы должны делать вид, что брак состоялся. Так будет безопаснее всего. Ты сможешь, Дея, зная, что я люблю тебя и желаю тебе только добра?

Его слова и взгляд выражали одно лишь сострадание. В голосе Маттео мне послышалась душевная боль, но все равно мысленно я возмутилась. Я решила, будто он лжет, что предпочитает женщин, а не мужчин, поскольку это смертный грех, который приведет его к бесчестию и гибели, если о том станет известно. Однако я разозлилась, что Маттео не желает сказать мне правду. А еще уверяет, будто мы с ним настоящие друзья!

Я выпустила его руку, схватила пуховую подушку, со всей силы запустила ему в лицо, упала на постель, развернулась к Маттео спиной и лежала так, пока возмущение не сменилось слезами. Я сама не могла понять, отчего плачу так горько и безутешно, хотя должна бы испытывать облегчение.

Когда он лег рядом со мной и обнял за плечо, я не стала отстраняться. Так мы и провели первую брачную ночь.

Гордость моя была уязвлена, но я быстро оправилась. В конце концов, теперь у меня было нечто такое, чего я никогда не имела: семья, пусть и состоявшая из одного Маттео. Впервые в жизни я принадлежала кому-то и кто-то — мне. В отличие от других женщин я вовсе не мечтала о детях, на самом деле даже думала втайне, что приводить в этот злобный мир новую душу просто жестоко. Быть рядом с Маттео мне нравилось, и я решила, что прекрасно проживу с ним и без всякой супружеской близости.