Облегчение, которое испытала Винифред, вырвавшись из дома, где бо´льшая часть напряжённых вопросов, беспокоивших всех, но никогда не обсуждавшихся, касалась денег, и оказавшись там, где эти вопросы попросту никогда не поднимались, было ещё слишком сильно, поэтому он знал, что легко сможет отвлечь её от этой темы. Она сказала только «Угу» и взяла ещё кусочек тоста, которым очаровательно прикрыла неглубокий зевок. Увидев, что Гарри заметил это движение, она посмотрела на него, от удовольствия прищурив глаза.

– Бедняжка, – сказал он, – ну и ночка же выдалась.

– Это я виновата, – сказала она. – Надо было отправить к ней няню – в конце концов, для этого они и нужны, – но, когда я просыпаюсь и слышу её плач, я уже ничего не могу с собой поделать. Няня сегодня отправится с ней на отличную утомительную прогулку по побережью.

Винифред всегда хотела жить у моря, что было удобнее и намного дешевле, чем поселиться в центре города. После нескольких визитов туда, куда советовали то сёстры, то мать, они сняли дом в Херн-Бэй. Затем началась настоящая вакханалия покупок. Вопрос денег никогда не обсуждался, но Гарри он никогда и не беспокоил так, как теперь, когда они с удивительной быстротой уплывали у него из рук.

Они поженились в Туикенеме; венчал их тот пастор, с которым Гарри познакомился на первом из множества семейных обедов. Винни настояла, что сама сошьёт свадебное платье – оказалось, что она обладает большим талантом и вкусом по этой части и бо´льшую часть собственных нарядов и нарядов сестёр сшила сама.

Медовый месяц прошёл в Венеции, где они прилежно изучали путеводитель и за три недели увидели больше соборов и картин, чем оба видели за всю свою жизнь до этого. Много времени они проводили и на одном месте, потому что Винни была старательной акварелисткой. Их окружала такая нелепая, экзотическая красота, такие очаровательные, не скрывавшие своей чувственности местные жители, что, по праву, здесь было идеальное место для праздника любви.

Но с той самой минуты, как родственники Винни шумно проводили их на поезд, отправлявшийся от Виктории, а Джек пробежал мимо окон, выкрикивая бесцеремонные пожелания, и они остались наконец совершенно одни, между ними нависло напряжение. Когда Гарри тянулся к ней, она принимала его поцелуи покорно, но так равнодушно, что он утратил всякую решимость, сочтя, что ей это неприятно. Он боялся вновь увидеть её несчастной и ещё больше боялся стать тому причиной.

На свежем воздухе, на площадях, на мостах, в извилистых переулках, она брала его под руку или даже за руку. Положила голову ему на плечо, когда их фотографировали в окружении голубей на площади Святого Марка. Всё это, казалось, ей нравилось; но стоило им остаться наедине, на неё словно находила чёрная туча, и Гарри смутно чувствовал свою вину.

Потом выдался особенно хороший день, первый, когда они решили обойтись без экскурсий. Ветер стих, было слишком знойно, чтобы гулять, и целый день они провели возле своей гостиницы в Лидо, купались, читали, наблюдали за парочками, тихо разговаривали ни о чём и лакомились угощениями, которые им приносил отечески добродушный официант. Она выпила чуть больше привычного бокала вина за ужином и неожиданно решила выговориться.

В двух словах, она была влюблена в другого, некоего Тома Уайтакра. Он был школьным приятелем Роберта и Фрэнка, поэтому много времени проводил у них дома и, взрослея вместе с ней, стал для неё тоже чуть ли не братом. Но не совсем. Выйти за него ей не разрешили. Братья сочли, что он недостаточно хорош. Доход ему приносил универсальный магазин, носивший его имя, что слишком явно указывало на его род занятий.

– Но ведь и мне приносит доход торговля, – удивился Гарри, с трудом веря, что они обсуждают эту тему в обеденном зале гостиницы, пока люди справа и слева от них болтают и смеются. – Чем омнибусы лучше универсального магазина? Я думал, это ещё хуже.

Оказалось, разница существенная, потому что отец Гарри умер и потому что омнибусы, в отличие от магазина, не носят его имени. Кроме того, впоследствии она поняла, что позорное пятно на деньгах Тома стало лишь предлогом – настоящей противницей брака выступила её мать, которая, хотя и рада была видеть Тома Уайтакра сидящим на диване в гостиной, замечала в нём достаточно склонностей, от которых его спасали её сыновья, чтобы понять, что он слишком напоминает её покойного мужа – домашний тиран и, возможно, так же волочится за каждой юбкой.

– А теперь я всё испортила, признавшись тебе, – сказала Винни, едва не смеясь от облегчения, что наконец сбросила камень с души. – Можешь отправить меня домой завтра же, первым утренним поездом, и быть благодарным за потраченное время.

– Выходит, ты совсем меня не любишь? – спросил он, когда официант принёс им по маленькому щербету в кожуре лимона.

– Что ты! – воскликнула она, явно поражённая. – Я очень тебя люблю. Просто я… я любила его до тебя и, ну… иначе.

– Больше?

– Нет.

– Но?..

– Да, – ответила она. – «Но». Неужели ты не в бешенстве? Большинство мужчин пришли бы в бешенство. Я никому об этом не говорила, только тебе.

Но, внимательно прислушавшись к своим чувствам, Гарри понял, что не ощущает злости, только жалость к ней, жалость, что ей пришлось всё это пережить, и мрачное удивление, что её добропорядочная семья обвела его вокруг пальца.

Той ночью она наконец отдалась ему, расслабившись, может быть, благодаря алкоголю, но больше – от облегчения, что во всём призналась. Он был совершенно неопытен, в отличие, надо полагать, от Джека и, несомненно, от своего таинственного соперника Тома Уайтакра, но оказалось проще, чем он опасался. Поначалу неловкие, постепенно они оба, что называется, раскрепостились. Путеводитель, заброшенный, лежал на балконе, и никто больше к нему не возвращался. Гарри сомневался, что сумел вытеснить из её памяти все мысли о Томе Уайтакре, несомненно, носившем очарование запретного плода, но с ним она краснела, и ахала, и хихикала, и улыбалась уже безо всякой грусти, которую он в те дни, когда ухаживал за ней, по наивности принял за неизменное выражение её лица.

Прежде чем они отправились домой, он купил для неё жемчужное ожерелье и наедине с ней, застёгивая замочек на её хорошенькой шейке, почувствовал себя женатым куда более явно, чем в день, когда при свидетелях надел ей на палец кольцо. К тому времени, как они вернулись поездом в Викторию, она уже была в положении и сообщила ему радостную новость, как только новый доктор в Херн-Бэй это подтвердил.

В собственном доме Винифред расцвела. Ей больше не досаждала постоянная шумная компания. Она наслаждалась морем. Она читала. Она гуляла. Она рисовала. Жизнь они вели довольно скромную, наняли только горничную и нянечку. Каждый день приходили повар и девушка, выполнявшая грубую работу. Гарри и Винни подружились с доктором и его женой, научившими их играть в бридж. Ещё ходили в церковь, пусть и не особенно часто.

В целом Гарри вёл прежнюю холостяцкую жизнь, по-прежнему читая, гуляя, посещая библиотеку, катаясь верхом. Единственное, чего ему не хватало, – бань на Джермин-стрит. Он посетил местные, где предлагались те же услуги, но из женской половины здания постоянно доносилась болтовня, и самому зданию не хватало экзотического шарма и мрачного очарования лондонских бань. Во время прогулок верхом – которые часто затягивались часа на три, если он отправлялся к далёкому острову, – он рассматривал местные фермы и понемногу понял, что питает фантазии о фермерстве. Занятия на свежем воздухе и простые обязанности сильно манили его, но он не знал, с чего начать, и в конце концов решил, что фермером нужно родиться. Его дед со стороны матери был близок к земле, но он родился, чтобы работать с ней, а не на ней; он не делал ничего, чтобы расширять акры, доверив это управляющим, посредникам и арендатором.