А на утро за мусорным ящиком, где Сережка «бычок» папиросы с оглядкой докуривал, Валерик сказал, глядя в пряжку зеркально-блестящую с притягательно-четкими буквами «РУ»:

— И не мог он убить папку нашего, понял!

— Почему?

— Потому, что наш папка был летчиком, понял! И летал высоко!

— А, может, твой немец зенитчиком был, — затянулся со смаком Сережка.

И слова его грянули так неожиданно страшно, что у мальчика рот сам собою раскрылся, и слеза, не спросясь, навернулась, и горем таким затянуло глаза, что Сережка, из жалости, стал успокаивать. Но по-своему, будто бы мальчик ему не поверил:

— У них знаешь, какие орудия были! А какие зенитки! Мне папка всю ночь про войну говорил. Такое рассказывал!.. Мог! И как еще мог…

Досмолив свой окурок «до фабрики» — до красной надписи на мундштуке «Дукат, г. Москва», — ушел Сережка в «ремеслуху», оставив на дорожке ошеломленного Валерика, который чуть не задохнулся от правды такой возможной. И глазами потрясенными все глядел на стенку мусорного ящика с бурыми точками гвоздей, проступивших сквозь побелку известковую.

По улице в это время сыпанина шагов потянулась с деревянным глухим перестуком, и Валерик, с желанием Фрица увидеть, побежал за калитку.

Колонна понуро брела на работу. Фриц и Валерик друг друга увидели. И улыбнулся Валерик, а Фриц кивнул головой, как знакомому, и кепки потертой коснулся рукой, будто честь собирался отдать, да раздумал и устало глаза опустил, став таким же, как все. А двое идущих с ним рядом на Валерика просто взглянули.

И только пожилой и лысый немец помахал ему кепкой.

Другие и вовсе не подняли глаз, отрешенно упертых в булыжник дороги. Все так буднично вышло, безрадостно…

К тому же еще узкоглазый охранник на Валерика глянул недоброжелательно и карабин за ремень перекинул с плеча на плечо, давая понять, что ему охранять поручили не клубнику в питомнике за переездом Карховским, а бывших врагов!

Задирая плечо с карабином, в сапогах кособоких, этот нерусского вида солдат, низкорослый, с пронзительно-черными щелками глаз, вызывал у Валерика чувство тревоги, будто за этим охранником, также скребя сапогами, подбиралась опасность.

И стало казаться Валерику, что такой карабин тяжеленный одному Ибрагиму достался. Это он, своей тяжестью, ноги скривил и сплющил глаза.

«Бедный чурка, — жалко ему Ибрагима, — зачем тебе дали такой карабин тяжеленный? Ходил бы ни с чем!»

С нехорошей усмешкой взирал Ибрагим на Валеркину радость и дергал губой, редко утыканной черной щетиной.

От своих наблюдений за Ибрагимом на душе у Валерика сделалось пасмурно, и все, что Сережка сказал в отношении Фрица, вспомнилось и зазвучало: «Он, может, батю убил твоего, а ты лыбишься как последний фраер!» — стало повторяться в голове, требуя опровержения.

И Валерик потребность почувствовал Фрица увидеть немедленно! Прямо сейчас!

На руины прокрался он, когда уже спала роса, и полуденным зноем пылало белесое небо.

Среди знакомых запахов и звуков, царивших в буйстве диких трав, он чувствовал себя недосягаемо далеким от глаз, с недобрым замыслом прищуренных.

Огляделся, и к немцам поближе прокрался, и на гребне кирпичного щебня, поросшего белой полынью, залег, Фрица высматривая.

А вокруг онемевшее горе руин, чернобыльем поросшее. Из бурьяна торосились ломти порушенных стен, паутиной повисли тенеты конструкций на обломках бетонных столбов, словно кости завода убитого, омытые сотней дождей, среди павших строений свой век дотлевали.

Эти останки цехов немцы рушили, выносили к машинам, грузили. Кирпичную кладку обрушенных стен разбивали на глыбы отдельные, а глыбы — на кирпичи.

Вот его Фриц, с кем-то еще, рушит кирпичную глыбу. Бьет кувалдой по клиньям стальным и морщится страшно, и зубы от злости ощерил.

«А, может, твой немец зенитчиком был! У них, знаешь, какие орудия были! А какие зенитки! Мог! И как еще мог».

И Валерик готов согласиться с Сережкой, что Фриц мог зенитчиком быть. И сбить самолет тоже мог!

Но вот он, усталый и потный, лицо вытирает какой-то тряпицей и, отрешенный, из рук выпускает кувалду, садится в тенек под стеной и загнанно дышит.

— Нет, не мог! — уверяет себя Валерик. — Он же бедный такой и замученный. Всем лопаты раздали, а Фрицу — дак сразу кувалду тяжелую. Очень это нечестно! Конечно, не мог!

И тут над Валериком кто-то внезапно и громко так гаркнул, что мальчик, испугом на ноги подброшенный, взвизгнул от страха и сжался.

— Во, как я тебя выследил, суслик! — сказал Ибрагим узкоглазый, снимая с плеча карабин. Его щелочки глаз окончательно слиплись от смеха. — На секретном объекте поймал! Ты что делаешь тута?

— Ничего я не делаю! Только смотрю!

— А я думал, украсть чего хочешь.

— Нет! — Валерик прилежно мотнул головой, толком не понимая, что тут можно украсть: здесь же не сад и не огород! И не клубничные гряды питомника!

— А смотришь почто далеко? Иди ближе смотри.

У Валерика съежились плечи невольно, и мольба появилась в глазах, что не хочет он к немцам спускаться, что пока еще страшно ему. Но ствол карабина зрачок свой нацелил Валерику прямо в лицо.

— А ну, быстро пошел, говорю тебе я!

Не своими ногами ступая по откосу сыпучему, стал Валерик спускаться к работавшим немцам.

А немцы, завидев идущих, работу оставили, но, поз не меняя рабочих, застыли, будто играли в «Замри!»

Фриц и двое других уже поджидали Валерика:

— О, русишь малышка…

— Дас ист Валерик.

— Валерик малышка…

Перед Фрицем остановившись, Валерик сказал ему «здравствуйте» и «мне к вам разрешили».

Но тут Ибрагим возмутился:

— Пим дырявый, ты чо ему выкаешь?

Его щелочки глаз приоткрылись от злости, и Валерика стал передразнивать: «Драстуйте!», «Мине к вам разрешили!»

— Он же взрослый! Он старше меня! — растерялся Валерик.

— Дур-рак ты! Он же пленный! Твой враг! Фашист недобитый! А ты ему выкаешь! А ну, быстро скажи ему «ты»!

Валерик совсем потерялся и смотрел то на Фрица, с мольбой о поддержке, то, с опаскою, в ствол карабина, что черным зрачком глядел ему прямо в лицо: а вдруг сейчас выстрелит!

И тут за кирпичную глыбу присел немец старый и лысый и ладонь приложил к губам, чтоб охранник услышать не мог, зашептал:

— Фриц унд Валерик есть «братя». Вы «братя». Можно «ты». Можно, можно…

Валерик все понял и, улыбаясь сквозь слезы, робко поднял глаза на охранника и, еще не уверенный в том, что делает правильно, еле слышно сказал: