— Где виноград!

— А…

— И в церковь зашла, внучек ты мой, да солдатиков помянула, смертью храбрых погибших: сыночков да мужа свого… И за тебя замолвила словечко перед Богородицей-Матушкой.

— Да? — замер Валерик. — И что ты сказала ей?

— Чтоб дала тебе долю счастливую да здоровья хорошего.

— А-а, — потерял интерес Валерик и мысленно добавил: «Велосипед бы лучше попросила…»

И тут, распарывая небо, устремилась к бараку звенящая песня моторов!

Спрятав яблоко за спину, Валерик за калитку выскочил, где неба было больше!

Краснозвездными шмелями неслось звено ИЛов. Штурмовики шли низко. Пели пропеллеры в матовой дымке кругов, и звезды горели! Наши звезды!

— Здорово как! Ура-а! — задыхаясь нахлынувшей радостью, Валерик закричал, ища глазами, с кем бы счастьем таким поделиться!

Рядом стоял и с прищуром враждебным вслед глядел уходящим ИЛам пленный немец с канистрой в руке. Тот самый, загадочно-знакомый, с лицом далеким и суровым.

Но Валеркина радость была выше суровости немца и, покрывая улетающий рокот моторов, он крикнул восторженно:

— Здравствуйте, немец!

Пленный вздрогнул, угрюмо воткнулся в Валерика взглядом и глядеть стал прицельно. И тень орла, когда-то споротого с кителя, на мальчика глянула.

И осекся Валерик, теряя радость. И попятился. Спиной на калитку наткнулся неправильную, — потому что на улицу открывалась, а не во двор, как другие калитки, — и она, щеколдой брякнув, предательски захлопнулась. Отступать было некуда, а стоять под глазами немца у Валерика не было сил. Надо было что-то делать немедленно. И с отвагой, идущей от страха, он сказал совсем не то, что приготовил:

— Здравствуйте, фриц…

Стушевавшись, он окончательно расстроился и готов уже был заплакать, как пленный спросил:

— Вас, вас?..

И ухо подставил, готовый еще раз услышать, что мальчик сказал.

— Здравствуйте, фриц, — кривя губы и еле слышно повторил Валерик.

— Гутен так, — серьезно сказал немец и по-русски добавил: — «Здрастуй» унд привет.

И на землю канистру поставил, и сел на нее. И, глядя под ноги себе, покивал головой:

— Йа, йа… Ихь бин Фриц Мюллер. Йа есть Фриц Мюллер.

И на Валерика палец наставил:

— Иван?

— Нет, — закрутил головою мальчик. — Я Валерик…

— А, Валерик! Зер ангенем, Валерик. Очень приятно, Валерик, — подобрел глазами немец. — Ихь бин Фриц Мюллер, — сказал он и руку свою в мозолях коржавых Валерику подал.

Валерик протянул свою, а в ней было яблоко красное.

— О! Данке шен! Что есть большой спасибо! — тронутый щедростью мальчика, улыбнулся немец, как улыбался когда-то котенку ничейному. — Данке, данке… «Понимаш»?

Валерик кивнул. Он знал эти слова. Их говорили немцы еще до плена и говорят сейчас, когда русские женщины по своей отзывчивости на страдания других выносят пленным кто редиску, кто морковинку из несозревшего еще огорода. И надругательства забыв смертельные, угощает врагов своих бывших ими же не единожды расстрелянная и сожженная, моя партизанская Брянщина!

Яблоко Фриц разломал на две половинки неравные и протянул их Валерику. Тот потянулся за меньшей.

— Гут, — Фриц кивнул головой с одобрением и большую взял себе. Есть не стал, а, ладонями обхватив и закрыв глаза, вдохами тихими запах яблока впитывать стал, как недавно впитал запах тмина.

А Валерик свою половинку куснул и затих, не решаясь жевать, не будить чтоб застывшего Фрица хрустом яблока. Чтоб вот так, не спеша и доступно, оглядеть от волос поседевших до мозолей на босых ногах, вдетых в дугообразно прибитые к деревянным дощечкам-подошвам куски прорезиненной ткани.

Верх стопы от терзаний в обутке такой откровил, отболел, на ходу задубел, превратился в копыто приросшее.

И руинная пыль, вместе с кровью засохшей, заполнила трещины в пятках…

И похожесть его непонятная еще резче просилась разгаданной быть.

В эту минуту из солнечной дали призывом на обед протаял голос лесопилки, и звоном радостным пропел вагонный буфер.

— О! Зер гут! — подхватился с канистры немец. — Обед! Майн миттагэсэн! Майн обед гу-гу, унт бум-бум-бум, елки-палки!

И, Валерке подмигнув по приятельски, дольку яблока спрятал в карман и канистру поднял на плечо:

— До «свиданя!»

— До свидания! — улыбнулся Валерик и кусочек откусанный яблока, что во рту до сих пор находился, стал жевать.

Так неожиданно просто свершилось знакомство, и так радостно было Валерику, что невольно шепталось вслед уходившему Фрицу:

— Фриц, я буду вас ждать!..

— А радости — полные штаны! — из кустов появился Сережка-ремесленник. — Он, может, батю твоего убил, а ты ему лыбишься, как последний фраер!

Валерик обомлел от слов таких убийственных и потерял улыбку.

А Сережка с гримасой презрения мастерски сплюнул сквозь зубы:

— Салага…

Но не было обиды на Сережку, такого празднично-счастливого.

«В «ремеслуху» Сережку приняли! — Валерик догадался. — На слесаря будут учить для завода. И форму новенькую выдали! Эх, мне бы так, когда вырасту!..»

С горящими буквами «РУ» на сияющей пряжке ремня Сережка стал недосягаемо-значительным среди барачной ребятни в своих «зачуханных» и перелатанно-подогнанных одежках. И сказанные им слова Валеркин праздник опечалили.

— А вот и нет! — безжалостным словам не хочет верить мальчик. — Все напридумал…

А у барака ребятня и женщины, Сережку окружив, наряд казенный щупали, ремень и пуговицы трогали, фуражку примеряли, как свою, оглядывали парня, будто куклу в окне артели «Индпошив».

И жаль Валерику, что нет его сейчас с другими у барака, и не известно, посчастливится когда ремень Сережкин подержать, примерить, и на пряжку хукнуть, и рукавом туман дыхания смахнуть…

Валерик уже засыпал, а мама, лампу привернув, затихла над диктантами учеников, по русскому «оставленных на лето», когда в комнату бабушка Настя зашла «на огонек»:

— Слыхала, Алена? Вчера Иван возвратился с войны, Сережкин отец? — зашептала она, считая Валерика спящим — Он по бумагам казенным пропащим без вести считался. Надька, бедная, батюшку с Троицкой церкви замучила. Как да как мужика поминать? Ти во здравие, ти за упокой? А его ранило так, что память отшибло напрочь! А документов при нем никаких! Вот и лежал, пока вспомнил. Да будто не сам и вспомнил, а сослуживцы подъехали да ему и напомнили, кто он такой и откуда. И в кисете махорочном все награды его привезли и документы. А если б друзья не заехали да не узнали? Сколько б еще вспоминал — одному только Богу известно…