Буран бросился к лестнице и понесся на четвертый этаж, Вера бежала за ним, перепрыгивая через три ступени и вопя, как сумасшедшая:

– Оля! Оля! Я сейчас.

Дверь подсобки занялась. Жадные густо-желтые и красно-оранжевые языки пламени прожирали в ней дыры. Вера остановилась на секунду. Накинула на себя плед, тщательно закрыв тело и волосы, оставив лишь крошечное пространство для глаз. Буран разрывался, пытался прорваться сквозь огонь, но тот обжигал, и пес отскакивал, поджимая хвост и обиженно воя.

Глубоко вдохнув, Вера бросилась в огонь. Хлипкая дверь, уже порядком разрушенная стихией, подалась сразу же и, падая, едва не задела Олю, скрючившуюся на полу в углу подсобки. Вера закашлялась, кинулась к дочери, подхватила невесомое бесчувственное тело, рывком поставила на ноги и, прижав к себе, укутала в плед. Без лишних размышлений одним прыжком преодолела пылающее пространство и вывалилась в коридор, крепко держа бесценный груз.

Она чувствовала, что дочь дышит. Олю надо было привести в чувство, иначе она не дотащит ее до машины.

Осторожно положила дочь на пол и тихонько потрясла.

– Оля, Оленька.

Та не реагировала. Вера положила два пальца на сонную артерию и наклонилась к лицу дочери – пульс нитевидный, слабое дыхание. Буран скулил рядом и так и норовил облизать лицо хозяйки. Вера затрясла дочь чуть сильнее:

– Оля, пожалуйста, милая, надо ехать, прошу тебя.

Ничего.

Пришлось привстать и изо всех сил закатить Оле пощечину. Девочка закашлялась, Вера рывком посадила ее, прижимая к себе, и горячо зашептала:

– Дыши, дыши глубоко, детка.

Оля со свистом втягивала воздух, которого становилось все меньше. Огонь уже сожрал внутренности подсобки, вырвался в коридор и начал лизать чердачные балки.

– Поехали, надо уезжать отсюда. – Вера потянула девочку на себя, помогая ей встать.

– Мама, они хотели меня сжечь! – залепетала Оля пересохшими губами, растрескавшимися до крови.

– Я знаю, милая, знаю.

Она подняла Олю и закинула ее руку себе на плечо.

– Я хотела позвонить тебе… – продолжала Оля, прерывая каждое слово приступом судорожного кашля.

– Тише, котенок, тише, – поддерживая дочь, Вера довела ее до лестницы и, взвалив на себя, стала осторожно спускаться.

– Мама, как ты узнала, что я там? – В голове у Оли начало проясняться.

– Позвонила Элеонора Яковлевна и сказала, что ты не пришла. Я заволновалась. Поехала в школу и увидела пожар, – уверенно соврала Вера.

За несколько минут, растянувшихся как каучуковая лента, они преодолели лестницу и достигли выхода.

– Надо позвонить пожарным, – слабо заволновалась Оля.

– Потом, Оля, потом.

Едва Вера с дочерью оказались на улице, как поток свежего воздуха обжег легкие. Оля согнулась пополам и разразилась судорожным приступом кашля, словно это могло помочь выплеснуть из себя горечь сегодняшнего дня. Вера не мешала, лишь, покашливая, кидала обеспокоенный взгляд в сторону школы, над которой уже поднимался видимый дым.

Пацана возле крыльца не было. Хорошо. Иначе она бы его просто убила. Еще несколько секунд – и дым привлечет внимание неравнодушных граждан, которые вызовут пожарных. Надо убираться. И хотя больше всего на свете Вере хотелось остаться и собственными руками придушить тех, кто едва не угробил ее дочь, она понимала – задержаться в городе означало окончательно погубить себя. И Олю.

Вера подтащила заходящуюся в кашле дочь к машине и щелкнула замком. Буран бегал вокруг автомобиля, истошно лая.

– Тихо, Буран, тихо! Садись, – обратилась Вера к дочери, открывая дверь со стороны пассажира.

Оля затряслась.

– Нет, не хочу туда, давай пойдем пешком, – жалобно взмолилась она.

Взглянув на узкое нутро желтого автомобиля, Оля снова ощутила себя в тесной комнатушке, которую заполняет огонь. Хуже и быть не могло.

Вера прекрасно ощущала состояние дочери, и ей пришлось повысить голос, чтобы Оля поняла, что сейчас не до торгов.

– Мы не пойдем пешком, мы уезжаем! – твердо проговорила она, пытаясь усадить дочь в салон.

– Мама, но я… я не могу, там слишком тесно. – Оля уперлась.

– Закрой глаза и представь себя в нашем доме, в своей комнате, в полной безопасности. Я буду рядом, – заверила Вера, давая Бурану запрыгнуть внутрь.

– А где папа? – запоздало удивилась Оля. Зная, что спорить с матерью бесполезно, она скользнула в салон вслед за собакой и начала глубоко дышать.

– Папа занят, – отрезала Вера, садясь на место водителя и заводя двигатель. В этот раз удалось с первой попытки.

Она мягко выехала со двора и направила машину к центру города. Требовалось попасть на главный городской проспект, переходящий в загородную трассу, ведущую к первому пункту назначения.

– Куда мы едем? – Оля сквозь дождь слабо видела улицу, но это не помешало ей понять, что они движутся в противоположную от дома сторону.

– Я потом объясню, – пообещала Вера, все более уверенно переключая передачи и выруливая на проспект. – Расскажи, что случилось?

– Тимура сбила машина, – тихо ответила Оля.

Вера, не меняя выражения лица, бросила быстрый взгляд на дочь.

– Того мелкого агрессора?

Оля кивнула и погрузилась в себя.

– И? – потормошила ее Вера.

– Я ему сказала, что через час он умрет. И это слышали несколько человек. Они решили, будто я на него смерть наслала.

– А почему ты так сказала? – осторожно уточнила Вера.

– Я… я не знаю, просто сказала, и все. Сказала, что его собьет машина. Это оказался грузовик.

Оля закрыла глаза и отключилась. Мощные фонари, освещавшие проспект, кидали размытый свет на лицо девочки. Слишком бледная, даже веснушки слились с молочным цветом кожи. Под глазами темные круги, лицо осунулось. Вера ощутила прилив нежности. Плевать на нее саму, она ведь по доброй воле выбрала себе такую жизнь и ни о чем не жалела. По крайней мере, заставила себя думать, что ни о чем не жалеет. Но она должна спасти дочь. Даже если для этого предстоит вернуться в ад.

Горничная провела Машеньку в малый будуар – камерное помещение в глубине особняка, стоящего на тихой улице старого центра, где портреты хозяйки дома чередовались с панелями, обитыми голубым шелком. Мебель в стиле Людовика XIV, только слегка усовершенствованная – однотонная, как небо над апрельским Парижем, с легкими вставками облаков белых кружев.

Марина сидела возле окна и пила кофе из парадного сервиза китайского фарфора. Она с упоением скорбела и предавалась тоске об утраченном счастье. Хотя, если подумать, счастье было весьма эфемерно.