и даже… Впрочем, о том, что именно он может попробовать "даже", Тинч старался не думать…

— Айхо, ты знаешь… Нам, морякам, не подобает, но я бы очень хотел как-нибудь прокатиться на лошади.

— У нас в Чат-Таре все умеют ездить верхом. Меня даже папина Варрачуке слушается. Папа говорит: я на ней как дикая кошка. Правда, смешно: кошка с крыльями?.. А что?

— Приду весной — научишь?

— Тебя? Сына самого Даурадеса?

— Меня. Ну, так получилось. Тебе какие больше нравятся, вороные? Знаешь, про них песня есть:

— Эх, три воронёнка,

Три чёрных жеребёнка,

Озорных, лихих как ветер

Вороных коня…

— Я другую песню знаю, — серьёзным голосом сказала Айхо. — Хотя и не про коней, можно? Только я буду сидеть спиной, и ты на меня не смотри, хорошо? Слушай.

— Был штурман седой и красивый,

Его провожала жена,

Корабль его золотогривый

Шутя подхватила волна…

Шутя подхватила волна.

Корабль его золотогривый,

Что звался "Морской Лев" —

Ушёл он, ушёл с отливом

Под пенье морских дев…

Песня была известной Тинчу. Он слыхал её не раз и на чаттарском, и на тагрском, и на языке жителей Анзуресса. Но голос… И особенно припев — как удар прибойной волны:

О жизни океан!

О вы, невидимки-года!

Волнами корабль,

Мой старый корабль

Вы гоните,

Гоните

В никуда…

Звонкий, бесстрашный голос, который, то словно подхваченный ветром взмывал небесным колокольчиком, то — словно летящий в бездну, туго вибрировал внизу… Голос из тех, что заставляют оцепенело врастать в камень, всем телом почувствовать, как трепещут в резонанс невидимые струны, запрятанные где-то там, глубоко и тайно…

Боже!

Как мог он не услышать его раньше? Как он посмел не различать в её устах этой песни, от одного отчаянного взлета которой к небесам сердце готово превратиться в набатный колокол, песни, которая обладает, кажется, невиданной силой укрощать вздыбленные над берегом валы океана…

Шлёт ветер недобрые вести,

Ему, как всегда, невдомек,

Что плачет усталая Бэсти,

Что вступит нужда на порог,

Что вступит и вытянет жилы,

А дети… как им объяснить?

Найдутся проклятые силы

О муже далёком — забыть…

Айхо, обронив с плеч платок, стояла на выступе скалы, далеко вперед, навстречу парящим брызгам протянув тонкие руки. И это повинуясь ей затихало и снова поднималось море, она так хотела, она — была повелительницей моря и мира.

И вся она была — высокая, сильная песня.

О, жизни океан!

О вы, невидимки-года!

Волнами корабль,

Мой старый корабль

Вы гоните,

Гоните…

В никуда…

6

Тем вечером они долго стояли у калитки. Когда совсем стемнело и на прощанье, как обычно, были протянуты руки, Тинч не отпустил руки Олеоны.

— Ты что? — услышал он громкий шепот. — Не надо, пусти.

— Айхо, — непослушным, хриплым голосом произнес он. — Послушай, Айхо. Мне надо сказать… Это очень важно.

И замолчал, потупившись, подбирая и вновь теряя запропавшие слова. Она тоже молчала. Только ладонь ее испуганным зверьком напружинилась в пальцах Тинча. Мгновение за мгновеньем пролетали мимо, и мимо него, нахмурясь, глядела неприступная, непостижимая, прекрасная Айхо!

"Ты, когда девушку поцеловать захочешь, тоже будешь "можно" спрашивать?.."

Тинчу тогда неведомо было то, что стало таким ясным и простым впоследствии. В Урсе ему, как и всем парням его возраста и занятий, в путину было не до любовных приключений — лишь успевай поворачиваться. В голове смутным безумным потоком кружились обрывки историй, когда-то и где-то слышанных, о том, каким это бывает — оно…

Страшным усилием он поднял и положил на её плечо другую руку, потянулся лицом к ее лицу. Горло стянуло как петлёй, и мир, и без того неясный, окончательно потонул в приторной душной темноте… Олеона рванулась, вырвалась и тяжело дыша встала на дорожке в паре шагов от него.

— С вами, ребятами, нельзя дружить, — донеслось до Тинча. — Каждый только и думает, что…

"Я — каждый!" — горько подумал он.

Ему вспомнился Урс. И старый бородатый Тосс, что в день расчёта, указав на него, воскликнул при всех: "вот человек, которому я за всю службу не сделал ни одного замечания!"

Спросил в сердцах:

— Так как же?

— Ты прости, — ответила она, — но у меня… у меня есть один знакомый парень. Я его очень люблю, и…

— Ладно, прощай, — сказал он грубовато.

— Ты не понял, Тьинь-чьес… — начала было Айхо. — Подожди… Вернись! Вернись!.. Вернись, пожалуйста!

Гневная волна захлестнула его с головой, и он только скрипнул зубами, ускоряя шаг.

В ту ночь он не скоро вернулся домой. Кругами, петляя по переулкам и улочкам, он обошёл чуть не половину Коугчара. Несколько раз он возвращался к дому Айхо, и стоял невдалеке от калитки. В глубине сада ярко светились, потом погасли окна. Ему показалось, что на скамейке он видел Олеону, она о чем-то шептала, прижимаясь к отцу. Огонёк трубки Гриоса качнулся в сторону забора и Тинч поспешил уйти.

Потом он отправился к морю и сидел на опрокинутой вверх дном лодке, наблюдая, как из рокочущей мглы то и дело поднимается пенная полоса, для того, чтобы вновь пропасть, с шипеньем разойдясь по песку. Был час прилива.

Тинч разделся. Прохладные ручейки коснулись щиколоток.

Он разбежался и нырнул наугад. Тягучая, смутная глубина потянула его в себя. Ему захотелось уйти в неё целиком, растаять, исчезнуть, стать единым целым с полусонной толщей моря… На какое-то время он потерял способность различать где дно, где поверхность… Сердце билось спокойно, и лишь пузырьки воздуха торопливо щекотали тело. Он вынырнул, подставил лицо холодному ветру и не торопясь поплыл к берегу.

Рано утром, едва рассвело, он, помахав, по своему обычаю, окнам дома, поскрипывая новыми сапогами, шёл по дороге на Бугден. Сапоги те сработал Тинчу один элтэннский паренёк по имени Пиро, семья которого жила по соседству с домом Даурадеса. Именно их защищал отец в тот злосчастный вечер… И теперь, когда отец, "волей судеб", как он часто говаривал, хотел или не хотел, а воевал против Элт-Энно, семье сапожника-элтэннца, по желанию Тинча и доставались деньги, которые посылал из армии отец…

Так будет справедливо — сам, три