Запрокинув голову, она вынула из глаз линзы, одновременно расспрашивая меня, как я распорядился паланкином. Я рассказал, что у меня есть двое знакомых — пожилые итальянцы, они катали в парке Тюильри ребятишек на ослике. Вечером, взяв ослика под уздцы, переводили его по мосту через Сену и доставляли в подземный гараж на бульваре Сен-Жермен. Они арендовали там бокс, застелили его соломой, устроив ослику ночлег. Однажды в воскресенье ослик не проснулся. Когда я увидел, как два мои итальянца плачут среди машин, свесив руки и поникнув головой, я подарил им паланкин. Теперь они катают в нем туристов — двадцать франков за сто метров, а я получаю проценты.

Улыбка осветила лицо Беатрисы. «Вот и хорошо», — сказала она. Я опустил глаза. Она взяла со стола мою зажигалку и крутанула колесико. Вспыхнул огонь, потом потух, снова чиркнуло колесико, газ, видно, закончился, и она положила зажигалку обратно.

— Ты был когда-нибудь влюблен? — спросила Беатриса.

— Не знаю.

Она заглянула мне в глаза, попытавшись понять, чего я не договорил.

— Она была умная?

— А что?

— Потому что мне попадались одни кретины. Я только и делала, что страдала, да мучилась угрызениями совести. Ты скучаешь по ней? — не отставала она.

Я замахал руками в знак протеста и опрокинул шампанское. Вытер салфеткой, завернул скатерть, прикрывая пятно.

— Я отшельник, — объяснил я.

— Повезло тебе. А я, наверное, нет, — вздохнула она.

Я зажал между коленями ее коленку: взгляд ее затуманился.

— Но ты ведь тоже одна…

Она грустно улыбнулась.

— Плохо мне одной.

У меня защемило сердце, у нее на глазах выступили слезы. Я протянул ей салфетку. Она вытерла лицо и размазала по щекам вместо слез томатную пасту.

— Знаешь, тогда на Друо… это был мой день рождения. Я ведь ничего не могу сделать просто так, мне нужен повод, какое-то событие. Бабушка меня спросила: чего ты хочешь? Что тебе подарить? Я сказала: время.

— Я бы мог влюбиться в тебя.

Она взглянула на меня в ответ:

— Я тоже.

Мы взялись за руки; все было сказано.

Когда мы вышли из ресторана, было совсем темно. Беатриса дрожала, прижималась ко мне, кутаясь в мою куртку. В парке Тюильри нам помахали итальянцы. Перед паланкином стоял японец, хрустел бумажками и торговался. Мы молча побрели куда глаза глядят. Под фонарем я ее обнял и оробел от ее пристального взгляда. Я посильнее прижал ее к себе, она уткнулась мне в шею, я чувствовал ее дыхание, она отпрянула, чтобы видеть меня. Я попытался изменить выражение лица. Губы расплывались в улыбке. Я слишком долго ждал вот такой встречи и теперь не мог отделаться от мыслей о прежних разочарованиях, самообманах, привычке давать задний ход.

— Филипп.

— Да?

— Ничего, привыкаю к твоему имени.

Я искал ее губы. Она нагнула голову, и я зарылся в ее волосы.

— Идем.

— Нет.

Она отстранилась и легонько меня оттолкнула. Я еще держал ее за руки, и она улыбнулась при свете фонаря.

— Нас нет в городском справочнике.

— Я знаю.

— Запомнишь? Шестьсот шесть, тридцать три, девяносто три.

Она клюнула меня в уголок рта — не забудь.

— Увидимся?

Мне важно было сохранить для себя хотя бы ее голос. Не хотелось отпускать ее, и все-таки я был рад, что она уходит, наверно, она ждала от меня другого, но я уже вообще не понимал, как мне быть. Эх, надо было мне уходить первому, поцеловать ее и не медлить, тогда бы я унес с собой все, что не сказал. Но руки мои все никак не могли оторваться от ее волос, гладили ее затылок, и я чувствовал себя все униженней, ведь решение уйти приняла она. Я никогда не умел расставаться. Всегда медлю, опаздываю и остаюсь один.

— Филипп…

Она шагнула в сторону, я удержал ее. Все пытался что-то сказать, но в горле стоял ком. Она ласково отняла руку.

— Шестьсот шесть, тридцать три, девяносто три?

Она опустила ресницы: да, именно так. На пустынной улице послышались чьи-то шаги.

— А любовью мы не займемся? — спросил я.

Она погладила меня по щеке, сказала «обязательно» и ушла.

Я проснулся у себя, в демоквартире. Сел на кровати и выплюнул перышко от подушки. По комнате плавали солнечные зайчики, на пустынной строительной площадке лаяла собака. Я побрился безопасной бритвой, слушая новости. Бомбили Бейрут, Белый дом в чем-то обвинял Кремль, в Эльзасе шел дождь. Я посмотрел на себя в зеркало и решил, что живот у меня стал дряблым. И ведь сколько раз давал зарок держаться… Лег на коврик в ванной, начал качать пресс. «Любит, не любит, плюнет, поцелует…» Спустя минуту выдохся на «не любит». Вот что значит не тренироваться.

Надел те же вещи, что вчера, они пахли Беатрисой, и вышел прогуляться. Все утро бродил по тихим улочкам и пустынным паркам. Весна трудилась над почками, птички щебетали, солнышко пригревало, ну и все в таком духе. Я шел и приглядывался к влюбленным парочкам, запоминал, как они себя ведут, на ходу набирался опыта, чтобы потом не оплошать. Прислушивался, о чем они говорят, следил за их походкой, выражением лиц.

Было около одиннадцати, когда я позвонил Беатрисе из автомата на опушке Булонского леса. Не успел сказать «алло», как услышал:

— Филипп!

— Как ты догадалась, что это я?

— По звонку. Да нет, я сегодня только и делаю, что ошибаюсь. Всех называю Филиппом. Придешь к нам обедать?

— Конечно.

Спохватился, спросил:

— Может, что-нибудь принести?

— Ага, баранью ногу.

— Ногу?

— Если тебя не затруднит. У меня жаркое пригорело. Я соскучилась.

— Я тоже.

Я замер с трубкой в руке.

— Только не очень опаздывай, ладно?

Беатриса положила трубку.

Нетерпеливая дама стучала по стеклу кольцом. Я поймал такси, доехал до улицы Абесс и зашел в ресторан, где купил бараньих отбивных по-провансальски, с душистыми травами, помидорами, в красивой упаковке. Из пакета шел пар, я свернул на круто уходящую вверх улицу Лепик, насвистывая и приветствуя прохожих, уступавших мне дорогу. Дверь мне открыла Беатриса и сразу прижала палец к губам, призывая к молчанию. Она была в красном платье и в фартуке, завязанном на талии, на фартуке — рецепт запеченного картофеля в стихах. Она потянула меня в прихожую. В открытую дверь гостиной я увидел прабабушку, которая сидела у камина с микрофоном в руке.

— Когда генерал, проходя по улице, запятая, вдруг увидел свет в кафе, запятая, он зашел и — о ужас! — восклицательный знак, был потрясен этой жуткой сценой, точка. Дверь!