Он говорил, что отказывается брать деньги от меня, потому что ко мне лично он не имеет претензий. Потом он выразил надежду, что я буду расценивать это как инвестицию. В конце концов он принял мои условия и положил чек в карман.

— А теперь, — сказал он, — вы пообедаете со мной.

Забавы ради я принял приглашение и не пожалел об этом, ибо мне в тот вечер, было весело. Он рассказывал много забавных историй о себе. И я не сомневаюсь, что он лгал, но лгал весьма изобретательно. Во время обеда на столе стоял бокал вина, но Форланд так и не прикоснулся к нему и пил только воду.

Через несколько дней я уже провожал его.

— Простите меня, — сказал он на прощание, — но я знаю вас теперь гораздо лучше и хочу спросить кое о чем. Вы знаете, что Филипп говорил обо мне, а теперь у вас появилась возможность судить самому. Вы считаете меня негодяем?

Я заметил, что все мы — жертвы обстоятельств. Он вздохнул, и мне показалось, что он не удовлетворен моим ответом.

Сэру Винсенту я просто рассказал, что у Уилмэй есть дядя, скверный родственник. И она даже не подозревала о его существовании.

— И я тоже, — добавил он.

— Оно не так уж важно, — сказал я, — но любимое занятие Форланда — брать взаймы деньги, а иногда — разнообразия ради — он затевает какое-нибудь фантастическое предприятие и неизменно терпит банкротство. Если он когда-нибудь обратится к вам, я хочу, чтобы вы не предпринимали ничего, пока не посоветуетесь со мной.

— Хорошо, как вам угодно. Но могу ли я сам что-нибудь сделать для бедняги?

— Очень мило с вашей стороны, но не стоит. В настоящее время он в этом не нуждается. Я счел нужным упомянуть об этом, потому что таково было желание отца Уилмэй. Он настаивал на том, чтобы она никогда не видела этого человека и даже не подозревала о его существовании. Она чувствительна — это оскорбило бы и расстроило ее.

— Вы правильно поступили. Благодарю вас за это. Уилмэй и так много испытала, и чем меньше она знает о плохих сторонах жизни, тем ей лучше.

Утром в доме Берты я впервые увидел Уилмэй. Да, это была наша первая встреча с тех пор, как я вернулся в Англию (если не считать того момента, когда я встретил ее в парке).

Берта выглядела очень хорошо, она словно помолодела и приветствовала меня с сестринской пылкостью. Уилмэй ограничилась пожатием моей руки и, глядя куда-то в сторону, сказала:

— Эдвард, я рада — очень рада, что вы вернулись.

Пока мы разговаривали, я наблюдал за Уилмэй. Тот проблеск радости, который я заметил в парке, ввел меня в заблуждение. Свежий воздух скорее всего заставил ее щеки порозоветь. Я полагаю, каждый из вас, даже если носит в своем сердце глубокую печаль, рассмеется при людях над забавной историей. Теперь она была очень бледна, и когда молчала и думала, что на нее не смотрят, выражение ее лица казалось отрешенным, а взор был устремлен вдаль.

— Уилмэй, — сказал я, — с тобой все в порядке?

— О да!

— С ней все хорошо, — подхватила ее слова Берта, но она устала. Ей приходится бывать повсюду и общаться с кучей народу. Все эти бесчисленные Карроне жаждут посмотреть на избранницу Винсента.

— Если бы с ней все было хорошо, — сказал я, — то она выглядела бы лучше. А она выглядит так, что ей явно не следует выходить замуж.

— Давайте больше не будем обо мне, — сказала Уилмэй. — Расскажите подробней о вашей опере. Мы о ней уже слышали. Все о ней знают, только о ней и говорят. Но я хочу услышать об опере из ваших уст.

— Мне эта опера надоела, — ответил я, — хочу услышать о тебе.

Но Уилмэй словно язык проглотила, и пришлось Берте говорить вместо нее.

Время шло, и я уже чаще видел Уилмэй, хотя мне это давалось нелегко. Она восхищалась сэром Винсентом и по-своему любила его, но вряд ли была им увлечена. Порою я читал сомнение на его благородном, прекрасном лице. Да и Берта то и дело поглядывала на Уилмэй с беспокойством.

События развивались стремительно на пути к печальной развязке, подобно тому как летит к пламени мотылек. До свадьбы оставалось меньше недели, когда я получил записку от Уилмэй:

«Дорогой Эдвард! Мы должны были обедать с леди Харстон сегодня вечером, но она, бедняжка, захворала. Нам обеспечен спокойный вечер. Не будет даже Винсента. Берта, вы и я обедаем вместе у нас дома, а потом вы поиграете нам. Мы совершенно одни и обе хотим видеть вас. Ответьте согласием вашим любящим Берте и Уилмэй».

Конечно, я пришел. Когда я вошел в гостиную, я заметил, что фортепьяно больше не используется как склад вещей.

— Я тут ни при чем, — сказала Берта, — это Уилмэй. Я предполагаю, когда ты написал великую оперу, то ожидал, что тебя осыплют почестями?

— У меня нет великих опер, зато есть вредная сестрица. Уилмэй, я благодарен тебе за приглашение. Я буду говорить с тобой, а не с той пожилой женщиной, в чьем доме ты столуешься.

— Ах, прекрати! — вскрикнула Берта. — Ты не должен говорить такое. Я и так чувствую себя старой, измученной, лживой.

— Да неужели? — удивился я. — Что ж, такова жизнь: рано или поздно мы узнаём о себе правду.

— Очень хорошо, — парировала Берта. — Я позвоню и закажу шикарный экипаж для мистера Дерримера.

— Мистер Дерример ограничится кебом, — ответил я, — и не удалится, пока не отобедает И между прочим…

Картер открыл дверь, я взял Уилмэй под руку, и мы вошли в гостиную. Мы все трое дурачились, подразнивая друг друга. Уилмэй повеселела, ее глаза заблестели, на щеках появился лихорадочный румянец. Она сочинила занятную историю о том, что оперу на самом деле написала она, а я похитил ноты, но она не выдала меня, чтобы я не страдал при мысли о том, что у моей подопечной опекун — вор. Но она и словечком не обмолвилась о том, что приближался день ее свадьбы, а когда Берта заговорила об этом, Уилмэй тотчас перевела разговор на другое.

После обеда я сел за фортепьяно.

Вечер шестнадцатого дня рождения Уилмэй воскрес в моей памяти. На девушке — нитка жемчуга, которую я подарил ей тогда. Я смотрел на нее время от времени, пока играл. Тень наполовину скрывала ее от меня, ее губы слегка приоткрылись. Она задумчиво смотрела в одну точку. В ней всегда было что-то нездешнее, не от мира сего, а сегодня вечером, пока она сидела, слушая музыку, она казалась более чем когда-либо сотканной из воздуха, и красота ее стала одухотворенней. Ее брак мнился мне как нечто оскорбительное для нее, в нем ощущалось даже что-то трагическое…

Я отвел от нее глаза, полностью погрузившись в музыку. Я играл ноктюрн Шопена, который исполнял когда-то вечером в день ее рождения.

Внезапно я услышал шелест платьев. Дверь быстро открылась и закрылась снова. Я прекратил играть… Берта и Уилмэй вышли, и в комнате остался я один. Меня охватило предчувствие чего-то ужасного. Мне полегчало, когда Берта вернулась. Она казалась обеспокоенной. Я спросил: