Берта помолчала, прежде чем ответить:

— Когда-то я опасалась этого. Теперь я смотрю на это иначе.

Я думаю, — сказал я, — что теперь могу сказать ей об этом.

— Да, — спокойно согласилась Берта. — Скажи ей.

На следующий день, когда я сидел в саду с Уилмэй, она заговорила о своем дяде.

— Я знаю, что вы сделали для меня, — сказала она. — Вы хотели избавить меня от боли и унижения и решили пожертвовать своими деньгами ради спокойствия Уилмэй. Не знаю, как выразить свою благодарность вам.

— Но, Уилмэй, получилось так, что я не потерял ни пенни. Давай забудем об этом человеке. Он этого не стоит.

— Эдвард, почему вы всегда были очень добры ко мне? Я не стою этого, я доставляю вам одни неприятности.

— Помнишь, Уилмэй, — сказал я, — вскоре после того, как ты стала выезжать в свет, я уехал на несколько лет и не видел тебя? Знаешь почему?

— Почему?

— Я полюбил тебя. Я намного старше тебя, и мне казалось, что я не тот человек, за которого тебе следует выйти замуж.

— Эдвард! Эдвард! — воскликнула она.

— Не тревожься, дорогая, это уже не имеет никакого значения.

— Только это и имеет значение! Неужели ты ничего не замечал? Я, конечно, старалась, чтобы ты не заметил, но все же…

— Уилмэй, милая, я всегда любил тебя. Я и сейчас люблю тебя.

Она вздохнула и протянула руки ко мне, а я обнял ее и заглянул в ее глаза.

* * *

Уилмэй уверяла нас, что теперь ей намного лучше. И мне страшно не хотелось слушать тех, кто был уверен, что скоро ее не будет с нами. Эти несколько месяцев, при всей их печали, стали самыми счастливыми в моей жизни. Уилмэй признавалась, что они были самыми счастливыми и для нее.

Это счастливое и торжественное время: торжество любви и смерти одновременно. Незадолго перед смертью Уилмэй заговорила о Винсенте. Она хотела знать, простил ли он ее. И я успокоил ее, рассказав о встрече с ним.

Больше не могу писать о тех днях. Они требуют не слов, а музыки.

Поздней осенью наступило ухудшение. Уилмэй быстро угасала. О морском путешествии уже не могло быть и речи. Уилмэй чувствовала приближение смерти.

— Дайте мне умереть спокойно, — умоляла она. — И пусть рядом со мною будет Эдвард. Мы так долго были в разлуке…

Она умирала медленно, слабела с каждым днем, с каждым часом. Казалось, даже дом умирал вместе с ней, ибо все любили ее. Исчезла чопорность в отношениях между господами и слугами.

Я вспоминаю, как старенький Картер однажды, расстроенный до слез, стал просить прощения за то, что не сдержался. Берта попробовала ответить ему ласково, но с чувством собственного достоинства и вдруг разрыдалась сама. Она взяла его за руку — впервые в своей жизни…

Уилмэй умерла во сне. Той ночью выпал первый снег. Снежинки медленно устилали землю, и к утру белый покров укутал поля, напоминая мне о том легком одеянии, в котором я когда-то встретил ее…

Хозяин Манстета беспокойно мерил шагами гостиную. На длинном столе стояли в ряд четыре серебряных канделябра, однако свечи освещали лишь висевший на стене в глубине комнаты портрет белокурого мальчика с грустным и задумчивым лицом и играли бликами на крышке серебряного кубка. Стоило сэру Эдрику приблизиться к портрету, колеблющийся свет падал на его хищное лицо с решительным подбородком и лихорадочно горящими глазами — темное прошлое наложило на него отпечаток. Но порою в его взгляде проскальзывала нежность, и тогда сэр Эдрик становился похожим на белокурого мальчика с портрета. Сэр Эдрик остановился перед портретом и, сомкнув перед собой ладони загорелых рук, внимательно посмотрел на него.

— Вот каким я был раньше!.. — пробормотал он. — Каким я был!

И снова беспокойная ходьба. Отражаясь в полированной поверхности стола, свечи начали потихоньку оплывать. В течение нескольких часов сэр Эдрик прислушивался к звукам из комнаты наверху — там кричала женщина, раздавались громкие голоса и торопливые шаги. Но уже час ничего не было слышно. Внезапно он остановился и рухнул на колени.

— Боже, я никогда не думал о Тебе. Ты это знаешь. И Тебе известно, что своим недостойным поведением и жестокостью я убил Алису, свою первую жену, хотя врачи утверждали, что она умерла от чахотки. Ты знаешь, что в Манстете все ненавидят меня, и есть за что. Говорят, что я безумец, но это не так. Я жесток. Я знал это всегда и не берег тех, кого любил. О Боже, никогда!

Горящим взором он обвел комнату:

— Боже, я ничего не прошу для себя самого. Я не торгуюсь с Тобой. Я готов понести любое наказание, принять любую кару, назначенную Тобой. Убьешь ли Ты Еву или оставишь в живых — а ведь я никого не любил, кроме нее, — с этой ночи я стану лучше. Я приму покаяние и причащусь Святых Тайн. И сына своего, единственное дитя, рожденное Алисой, я привезу обратно из Чаллонси и стану настоящим отцом ему. Я искуплю свою вину всем, чем могу. Слышишь ли ты меня, Боже? Боже милосердный, не оставь Еву милостью Своей, ниспошли ей покой после всех мук и страданий, которые доставляют роды, пошли ей успокоение. Будь к ней милостив и милосерден, о Боже!

В такой неурочный час молитва звучала особенно трогательно, однако Небеса молчали.

Сэр Эдрик поднялся и снова принялся метаться по комнате. Он почувствовал, что его мучит жажда, взял со стола тяжелый серебряный кубок и поднял крышку: в кубке еще оставалось вино и плавал поджаренный тост в виде сердечка.

— За здоровье Евы и ее ребенка, — сказал он громко и осушил кубок до дна.

Хлоп, хлоп! Как только он поставил кубок обратно, он услышал, как одна за другой хлопнули две двери. Кто-то нерешительно спускался вниз по лестнице. Не в силах пребывать дальше в неведении сэр Эдрик открыл дверь, и в темный зал упала полоса тусклого света из столовой.

— Деннисон, — охрипшим голосом прошептал сэр Эдрик. — Это вы?

— Да, да, иду, сэр Эдрик.

Через минуту доктор Деннисон вошел в комнату. Он был очень бледен; пот выступил у него на лбу, шейный платок сбился набок. Это был худой, старый человек, подавленный, но сохранивший чувство собственного достоинства. Сэр Эдрик пристально взглянул на него и все понял.

— Умерла, — вымолвил он со спокойствием, которого доктор Деннисон не ожидал от него.

— Двадцать врачей — даже сотня врачей не могла бы спасти ее, сэр Эдрик.

— Деннисон, — с прежним спокойствием сказал сэр Эдрик. — Почему вы обеспокоены? Ведь вы врач. Неужели вам никогда не доводилось сталкиваться со смертью? Душа моей жены отошла к Господу…

— Да, — пробормотал Деннисон, — она была хорошей женщиной, само совершенство, просто святая женщина.

— Ее прекрасное тело, — продолжал сэр Эдрик, устремив свой взор к потолку, словно мог видеть сквозь него, — покоится на смертном ложе, и она не может никого испугать. Чего же вы боитесь?