На неверных, негнущихся ногах Марья уходит в комнату, садится на тахту, сидит, тупо уставившись в одну точку. Никак не проглотит сухую слюну. «Должна начать жить сама». Как — «жить»? Как — «сама»?

Марья пьёт воду из горлышка чайника. А всё равно печёт, будто в груди — ссадина, лицо горит. На цыпочках входит в ванную — умыться холодной водой, унять жар. Тётя Поля выключает в ванной свет, кричит: «Не жги электричеству». Марья ощупью открывает кран, подставляет воде лицо. Потом снова сидит в своей комнате. И вдруг замечает часы. Напольные. Из их дома. Поднимает гирю, запускает маятник. Живое существо. Родное. Но и защитный голос часов не заглушает тётю Полю. Звонит телефон. Тётя Поля кричит: «Нету. Не знаю где».

Тюки, чемоданы. Зачем она здесь? Нужно поймать такси и поехать домой.

Домой?!

Больше нет дома. Она очнулась наконец. Отец их дом разменял. Себе. Ей. Ване. Она должна жить одна. Это совсем непонятное. Понятно, у отца — жена. Но почему они с Ваней врозь?

Жизнь вторглась, вывела из прострации, из забытья. Или подохнуть. Или жить. Подохнуть не получилось. А жить — значит, под стук родных часов разобрать вещи, купить продукты. Жить — это начать готовиться к экзаменам и обязательно поступить в институт. Жить — это стать врачом. Она сидит над учебниками, хотя буквы не складываются в слова.

Ваня предал её. Вместо Вани — соседка — тётя Поля.

Тётя Поля вездесуща. Появляется в ту минуту, как Марья выходит на кухню, и сопровождает каждый шаг. В суп кидает тараканов или выливает остатки своего киселя, в картошку сыплет сахар. На полную мощность включает в своей комнате радио — ни заниматься, ни сомкнуть глаз не удаётся. Перекошенное злобой лицо перед ней даже во сне. Марье мерещится, что тётя Поля растёт, протягивает к ней руки, не руки — бритвы, сейчас изрежет её на части. Марья просыпается.

Ветка берёзы в окне. Листья на глазах темнеют, затвердевают, пылятся. Смех с улицы. Гитарные переборы. Скоро фестиваль. Она жива. Без мамы. Без Вани. Приспособилась — опытным путём установила: с шести до десяти вечера тётя Поля отсутствует. Из громких телефонных разговоров узнала — работает уборщицей в магазине. В это время — мойся, стирай, готовь!

Вечер. Без тёти Поли тихо, но без тёти Поли звучит мамин голос: «Когда я занималась в КЮБЗе, у меня дома жили настоящие лисица и тигрёнок». Кажется, окликнешь «мама!», и мама войдёт!

Звонит телефон. Марья выходит в коридор.

— Маша, здравствуй! Машенька, как ты? Я совсем без тебя пропадаю. Звоню, звоню, соседка говорит «нет дома». Где ты бродишь? Как на другой планете, до тебя не добраться. Не успеваю подготовиться. Как ты, родная? — Голос Вани далёк, глух. Между нею и Ваней — тётя Поля, тараканы в супе, бессонные ночи. А был ли Ваня в её жизни? — Ты что молчишь, Маша? Ты занимаешься? Не хочешь со мной разговаривать? Надо же, наконец, увидеться! Приезжай ко мне в Тушино, или давай я приеду, только ты будь дома, а то доберусь до твоих Черёмушек, а тебя не застану. Почему ты молчишь? Чем я обидел тебя? Маша! Машенька?!

Что с ней случилось? Ваня зовёт. Ваня хочет видеть её. Она тоже хочет видеть его. Не хочет. Ну, увидятся. Что дальше? Всё равно придётся вернуться сюда, к тёте Поле. И снова останется без Вани. А жить без Вани она пока не умеет. Вот даже разговаривать разучилась — ни слова не может выдавить из себя.

Ваня звонит каждый день, повторяет одно и то же: хочет видеть, не может без неё, просит рассказать о себе. Рассказывает о своих делах, назначили в рейд по паркам во время фестиваля. «Хочешь, приезжай в Лужники?! Это близко от тебя. Оставлю билет. Обещают интересную программу». В другой раз: «На Ленинских горах готовится что-то грандиозное, проведу тебя. Хоть немного побудем вместе!» Сквозь истерический крик тёти Поли: «Нельзя занимать телефон!» — Марья слушает Ивана. «Побудем вместе», «немного», «Лужники», «грандиозное». Зачем ей теперь всё это, когда она должна жить сама? Ванин голос зыбок, грезится.

Были мама, отец, Ваня. Они составляли её жизнь. Мамы, отца, Вани нет рядом — значит, нет жизни, нет и её самой. Выйти на улицу невозможно. Кажется, её задавят разряженные толпы счастливых людей или она попадёт в поток и понесётся без цели и смысла неизвестно куда. Спрятать голову под подушку и не слышать праздника. Её нет. И нет жизни.

Откуда взялась обида? На кого? Но обида разбухла, утопила в себе слова, и невозможно позвать Ивана. Обида загоняет её в себя, как таракана в щель: спрячься, затаись.

Звонит отец. Своим бархатным голосом спрашивает, чем помочь. Она кладёт трубку.

Кончился фестиваль — Марья отправилась сдавать экзамены.

Тиха, пуста Москва. Обрывки лент на деревьях, скамьях, стенах, флажки, сиротливые, отработанные шары, разбросаны по скверам и паркам обёртки экзотических конфет, печенья, вафель.

Марья идёт на экзамен.

— Здравствуй, родная моя. Как же я рад тебя видеть! Наконец мы добрались друг до друга! Машенька, сестричка! — Иван остановился в проёме «клетки» и разглядывает её. — Это ты хорошо придумала — отмечать здесь мамин день рождения.

Они встретились впервые со дня разлуки.

Когда Марья шла сегодня от трамвая к могиле, ноги подкашивались — что скажет Ивану?

— Здравствуй! — повторил Иван.

Марья не ответила. То ли потому, что она сидела, а он стоял, то ли в самом деле он сильно изменился за два года, только Марья не узнавала его и с изумлением разглядывала. Громадный, широкоплечий, уверенный в себе, интересный мужчина. А глаза — мамины. И нос, чуть вздёрнутый, — мамин. Губы незнакомые, не детские — припухшие, какие она знает, очерчены жёстко — мужские губы. Исчезла округлость, лицо стало узким, подбородок обострился. Этот парадный мужчина красивее, наряднее, чем её Иван. Но он — чужой.

— Что с тобой? Ты чем-то расстроена? — Иван шагнул к ней, прикоснулся щекой к щеке, как делал это всегда, когда чувствовал к ней особую нежность. — Машенька, сестричка… Ты здорово придумала — отмечать мамин день рождения, — повторил дрогнувшим голосом. — Мама ждёт, мы расскажем ей, как прожили эти годы. Помнишь, она любила сесть рядом и чтобы всё — как на духу! Наверное, нам есть что порассказать. — Иван уселся так свободно, так широко, что Марье пришлось отодвинуться на самый край скамьи, она чуть не упала, Иван придержал её, обняв за плечи. — В прошлом году в день нашего рождения совсем было собрался ехать к тебе, позвонил, а ты мне: «Оставь в покое», — отшвырнула. Ну, я и обиделся. Потом подумал: а может, кто появился у тебя, чего мешать? Прошло ещё какое-то время, я понял: у меня — отдельная квартира, у тебя — общая. Это же случайно вышло! Отец себе её приготовил и, конечно, не захотел возиться, а рассудил так: я в отдельной не пропаду, а тебе может понадобиться помощь — всё-таки соседка, пожилая женщина (Марья усмехнулась)! Сама понимаешь его отношение к коммуналкам — коммуны! Взаимоучастие. Я же решил срочно обменять твою комнату на квартиру, а сам… сам попал в штопор. — Иван замолчал. Марья ждала, сейчас скажет, что не может без неё жить, что пора съезжаться. — Я так привык быть рядом с тобой… — сказал слова, которых она ждала, но сказал громко, громче, чем принято говорить на кладбище. И, видно, почувствовал это, замолчал, уже надолго.