Все мы испытываем низкие чувства, во всех нас, кроме света, есть тьма. Важно преодолевать в себе то, что делает хуже, темнее. Не подавлением. Различайте голос эгоизма. Как его распознать? Он только и делает, что топает ногами, жаждет мести, ищет выгоды.

Если встречаете проявление низших чувств в ближнем, не отвечайте: отойдите в сторону, продолжайте путь. Наступит день, когда этот человек протянет вам руку, – не отталкивайте. Помогите цветам распуститься в сердце ближнего и… возвращайтесь в свой сад.

На заброшенном кладбище у берега озера Шор редко встретишь людей. Ветхие могилы, по большей части песчаник с арабской вязью, изредка – роскошный мрамор с фотографиями покойных. У входа на кладбище живет Аяз-киши, старец-смотритель. Домик с кирпичной трубой и желтым соловьем, поющим на створке открытого окна. Предан хозяину, не улетает.

Спрашиваю у Аяза-киши, почему кладбище безлюдно. «Неужели у тех, кто здесь похоронен, нет родных?» Старец подносит руку к окну, соловей слетает на запястье. «Единственное, что бессмертно, – любовь».

Не получив вразумительного ответа, убегаю к отцу. Он медленным шагом идет по тропинке, заложив руки за спину. Дальнейший маршрут знаю наизусть: свернет направо после мраморной могилы с надписью «Каждая душа вкусит смерть, затем вы воскреснете и вернетесь к Нам»[20], спустится по склону, откуда открывается чарующий вид на Шор. Там, под сенью раскидистого чинара, похоронен брат отца Орхан.

Человек-противоречие. Огромная душа – добрая, полная детства. Сегодня он тут, рядом, завтра уже в пути, хотя предупреждали, что дороги завалило снегом, ехать опасно. Дядя Орхан мог открыть душу первому встречному и одновременно остерегался людей, находя истинное в скрытом.

Его легко было ранить словом, нечаянной интонацией, но он умел прощать. «У нас нет ничего своего. И прощение не наше. Кто я такой, чтобы им распоряжаться?» Большинство не понимало его поступков. Не оглядывался, продолжал путь. «Что бы люди ни говорили обо мне, они говорят о себе».

Часть его природы – неизмеримая вера в прекрасное и такая же бесконечная грусть, необходимая для нового вдоха. С таким человеком, как дядя Орхан, можно встретиться раз в жизни и объяснить это «судьбой», в которую он не верил, – только в выбор и его последствия.

Папа жалел его. «У Орхана не было родины. Появился на свет в Иране, в четыре года родители перебрались в Стамбул, в шесть на Абшерон. Когда появился я, мать с отцом развелись, и отец забрал Орхана в Россию. Судьба скитальца. Я родился и вырос на Абшероне и знаю, что тут моя родина, живу со своим народом, хорошим или плохим, не важно, чувствую с ним единство. А брат так нигде и не обрел покоя… Может, покой на земле невозможен?»

Дядя умер на пятьдесят втором году жизни, во сне, остановилось сердце. За три дня до смерти приехал на Абшерон. Навестил дочь, родных. Впервые на вопрос «Куда дальше, Орхан?» отмалчивался, пожимал плечами. Словно собирался туда, где слова лишены смысла и ими ничего не опишешь. Другой мир с целым морем покоя.

* * *

Идем с отцом к выходу. Глади Шора касаются первые звуки азана. Из озерных камышей резко взлетают птицы, кричат, рассыпаются в стороны. Скоро будем дома. Мама откроет дверь и глазами укажет на ванную – на Востоке после кладбища нужно ополоснуть руки и лицо водой. Потом будет чай с умадж-халвой[21].

Однажды я спросил у дяди Орхана: «Какое самое лучшее ощущение в жизни?» Он ответил: «Идти домой, где ждут».

Ее звали Далха, и летом она исчезала из поля зрения. Псина с густой коричневой шевелюрой, несуразно широкими стопами, большими висящими сосками и глазами, полными материнского понимания. Ее кличка переводилась как «волна». Дворняга, настолько преданная западному побережью Каспия, что не покидала его даже в зимние месяцы, когда отдыхающие возвращались в город, а рыбаки, боясь штормовых ветров, реже выходили на промысел.

Она была с морем тогда, когда оно погружалось в себя, отстранялось от суши.

С наступлением июня Далха уходила с абшеронского берега. Появлялась к сентябрю, когда с инжирных деревьев падали не сорванные плоды[22], которые хоронил гилавар, покрывая принесенным с берега песком.

Детвора нашего поселка выдвигала разные версии того, почему Далха не любит лето. Одни говорили, что она опасалась людей, с наступлением тепла заполоняющих берег. Не приведи Господь, кто-то не так поймет ее движения, раскричится, вызовет собачий ящик, и Далха больше не увидит моря.

Она боялась смерти, потому что никто не обещал, что там, в темной-претемной неизвестности, будет море. «Вот люди, когда говорят про смерть, ложатся под землю, но оказываются на небе – черт-те что! И какое же море на небе?! Нет его там, хвостом чую!»

Некоторые ребята предполагали, что с первым лучом июньского солнца Далха превращалась в русалку и уплывала на Наргин, жила у Таинственного маяка, построенного в одиннадцатый день декабря тысяча восемьсот восемьдесят четвертого года на западном плесе острова.

Дедушки рассказывали, как немцы во время войны взорвали Таинственный маяк и как спустя годы абшеронцы его отстраивали. Нас безудержно интересовал и манил Наргин, но мы боялись не то что расспрашивать о нем, а даже смотреть в его сторону.

В годы Первой мировой остров был пересыльным лагерем для военнопленных. Большинство так его и не покинуло, умерев от голода, обезвоживания и змеиных укусов. Тихими ночами с Наргина доносились стоны беспокойных духов погибших солдат…

Версий летнего исчезновения Далхи существовало множество, истинной никто не узнал. Зато абшеронцы восхищались любовью псины к морю – собака не уходила с берега, когда бушевала вода, ветер бросался лезвиями песков, переворачивал рыбацкие лодки, разламывал пустующие спасательские вышки. И люди, и дворняги прятались в теплых укрытиях, только Далха лежала на берегу, изо всех сил втопив лапы в тяжелую мокрую землю. Не представляла жизни без моря.

Наутро после шторма собака еле открывала забитые песком глаза, ее уши заливал гной, легкие хрипели. Тетя Роза бежала к четырехногой мученице, брала ее ослабшее тело на руки, уносила домой. Стелила ей в теплом курятнике, промывала глаза ромашковым настоем, вычищала из ушей песок, отпаивала мясным бульоном. Псина в бессилии облизывала тетушкины руки, еле слышно поскуливала. Не от боли. От тоски по морю.