Пиц уронила на пол все, кроме Мишки Тум-Тума, и, с яростной силой прижав его к груди, горько расплакалась.

— Ну-ну, милочка, — ласково проговорила старушка и сочувственно погладила плечо Пиц. — Я понимаю, каково вам. Все мужчины — свиньи, помешанные на сексе. Но может быть, на этот раз у вас родится девочка.

Когда пришел факс от Эдвины, Дов Богги наслаждался ежедневным сеансом массажа и ароматерапии. Он лежал, распластав свое стройное, покрытое красивым бронзовым загаром тело на раскладном массажном столе, и его мышцы разве что только не мурлыкали от удовольствия под умелыми, талантливыми пальцами массажистки. Веки у Дова слипались, его сознание медленно и плавно подплывало к блаженному побережью дремоты.

А потом треклятый амулет, прикрепленный к аппарату телефакса, вдруг испустил сигнал, подобный боевому кличу индейцев. Громкость сигнала была такой силы, что ее хватило бы, чтобы поднять из могилы генерала Роберта Э. Ли, и позолоченный корабль, везущий Дова в страну прекрасных снов, был метко торпедирован этим оглушительным «йо-хо-хо-хо-хо!». Дов подскочил с застеленного полотенцем массажного стола так высоко, что чуть не оставил на потолке, покрытом белыми звукоизоляционными пластинами, маслянистый отпечаток своей фигуры.

Оставалось только порадоваться тому, что Соланж не разложила свой столик прямо под подвешенным к потолку вентилятором.

— Черт подери, я все-таки вырублю эту хреновину, — объявил Дов, прошагав через комнату к аппарату. Одной рукой он выдернул из щели приемного устройства послание, а другой сорвал с передней панели амулет и поднес его к глазам. — Значит, так, умник, — сказал Дов амулету, — либо ты убавишь громкость и выберешь другой звук, либо готовься к приятной самостоятельной экскурсии по системе канализации Большого Майами.

— Боюсь, я не смогу позволить тебе так поступить, Дов, — ответил амулет ровным, тихим голоском, который просто-таки источал благоразумие. Амулет был отлит из чистейшего серебра в форме человеческого лица с полными, чуть капризно надутыми губами, курчавыми волосами и классически красивыми чертами, какие встречаются у античных статуй, изображающих греческих юношей. Однако тут имелось одно существенное отличие. Лица древних-предревних статуй так же безжизненны, как тот мрамор, из которого они высечены, а черты лица амулета были живыми.

— Думаю, ты не понимаешь ситуации, дружище, — возразил Дов. — Ты работаешь на меня.

— Вовсе нет, — возразил амулет. — Я работаю на компанию.

И это было правдой. Дов знал, что это так и есть. Его мать щедро снабжала всем необходимым как его офис, так и его банковский счет, но при этом Дов был связан по рукам и ногам множеством ниточек и потому не мог сам стать кукловодом. Одна из таких ниточек была снабжена табличкой, гласившей: «Если ты вздумаешь хоть пальцем тронуть что-то из офисной техники, оболтус бессмысленный, вспомни о том, что твоя задница принадлежит мне». Подобные таблички были написаны рукой Эдвины и прикреплены к жизни Дова невидимыми нитями, которые были прочнее алмаза. Мать была помешана на сохранении семейного бизнеса, и поскольку она обеспечивала Дова свободой и деньгами для всего, чего бы ему только ни захотелось, то он не находил ничего предосудительного в том, чтобы потакать ей в подобных мелочах.

К несчастью, одной из этих мелочей являлся амулет, присобаченный к аппарату телефакса, а этот амулет вопил, как орда повстанцев, перебравших некачественной наркоты, всякий раз, как только поступало очередное сообщение. Дов уже несколько раз говорил с матерью и просил ее поменять сигнал, но Эдвина всякий раз отвечала, что как мать знает его лучше, чем он сам.

«Ты хороший мальчик, Дов, и когда захочешь, можешь быть хорошим сотрудником, но как говорится в старой шутке про верблюда, сначала мне следует привлечь твое внимание».

Всякий раз, вспоминая эти слова матери, Дов неприязненно морщился. В подразумеваемой шутке речь шла о том, каким образом лучше всего заставить верблюда слушаться, и упоминались два булыжника и гениталии этого животного. Дов был не согласен с матерью в вопросе оценки его отношения к работе. О да, конечно, что правда, то правда: и в интернате, и в колледже он регулярно сачковал. Так делали очень многие ребята. Это все было неотъемлемой частью взросления, проверкой границ дозволенности. Так нестерпимо хотелось узнать, далеко ли можно уйти, прежде чем тебе в физиономию полетит пущенное меткой рукой яйцо. Но на самом деле Дов учился сносно и ни разу не имел «неудов» ни по одному предмету в школе и «хвостов» в колледже. Отметки по некоторым предметам у него были даже выше, чем он того заслуживал, а уж это происходило благодаря его врожденному таланту так очаровывать большинство людей, что те чуть ли не штаны снять перед ним были готовы.

Но то было давно. Теперь Дов стал умнее. Он был зрелым мужчиной с взрослым чувством ответственности, хотя до сих пор и культивировал весьма старательно собственный образ плейбоя, которому плевать на все на свете с самой высокой из колоколен. Этот образ помогал тому, чтобы его соперники и противники купались в ложном ощущении безопасности, никак не ожидая, что этот беспечный счастливчик-гедонист на самом деле наделен убийственным инстинктом в делах бизнеса — инстинктом, достойным деда юрист-консульта. (Эту идею, к слову сказать, Дов почерпнул, читая комиксы о Бэтмене, и даже приобрел футболку с надписью: «А как бы поступил Брюс Уэйн?»[9])

Эдвина запрещала сыну портить офисную технику, однако с материнской стороны не существовало никаких указаний относительно того, что офисную технику запрещалось попробовать уговорить самое себя испортить.

— Между прочим, я не так уж многого прошу, — заметил Дов, обратившись к амулету.

Он изобразил улыбку № 297-А — ту самую, которой пользовался при общении с несговорчивыми клиентами, которые, избрав упрямое, тупое сопротивление, прятались за баррикадами. Логические аргументы и все орудия разумного убеждения были бесполезны против таких ослов, и Дов никогда не стал бы попусту тратить на них время. Именно тогда он и извлекал на свет Божий улыбку № 297-А, которая облучала ничего не подозревающих жертв пятьюдесятью процентами обаяния, пятьюдесятью процентами интимности и сто тридцатью восемью процентами старого доброго американского дерьма собачьего.

Амулет сморщил свой безукоризненный греческий нос и изрек не самые приятные слова:

— А если бы и попросил? Ничего бы не вышло, если бы и попросил.

Оскорбление словом сработало и поразило Дова в самое сердце. Он почувствовал такую живую и сильную боль, как если бы слова, сказанные амулетом, и вправду воплотились в материальное оружие. Однако подобная перепалка между избалованным сыночком Эдвины Богги и самым нелюбимым предметом из окружавшего его арсенала офисной техники не была чем-то из ряда вон выходящим. Сколько раз уже последнее слово в спорах оставалось за амулетом, когда бы Дов ни выразил желание изменить порядок вещей в филиале семейной компании в Майами. Каким-то образом этой маленькой серебряной бляшке всегда удавалось сказануть именно то, отчего монолитное эго Дова рассыпалось в прах. И существовал только один способ для Дова выйти из этих размолвок, сохранив хоть какие-то остатки, хоть какое-то подобие самоуважения: этот способ заключался в том, чтобы все обернуть так, будто бы он с самого начала был готов к неизбежной сдаче позиций.