От мужа прячется? От любовника? А широкоплечий, неповоротливый, кто ей? Друг? Брат? Дальний родич? Он появляется под утро, перекрывая машиной ворота, долго возится в багажнике и, вооружившись тюками пакетов, медленно бредет по тропинке. И спустя десять-пятнадцать минут снова садится в машину. Уезжает.

На этот раз, правда, было иначе. Он вышел из дому и бодрым шагом направился к Владу. На миг стало стыдно: поймали за подглядыванием. Потом смешно.

– Здрасьте. Я Миша.

Он вошел без стука, ссутулился, словно стесняясь размаха плеч, повел головой на короткой шее, оглядываясь. Хмыкнул, увидев иконы.

– Влад, – представился Влад.

– А я тебя помню.

Откуда? Ну конечно, это ж Мишаня, старый приятель, верный враг. Руки-грабли, нос картошкой, брови, упрямо сдвинутые над переносицей, и подбородок не с ямкой – с натуральной вмятиной.

– И я тебя. Помню.

Еще бы не помнить. От него остались три шрама поперек спины, белые нитки, старая боль. Со всей дури доской тогда саданул, а на ней гвозди. Зацепил, разодрал до кровяки и сам же испугался. Домой вместе шли и вместе получали. И снова друг друга за то ненавидели.

– Чего тут делаешь?

– Живу.

Глупый разговор, как и сама эта встреча. И Миша тоже понимает всю глупость, но упрямится – ему нужно выполнить долг перед той девицей с маской вечной тоски вместо лица.

– Да так... Приехал вот. Пожить на природе.

– А... – Миша дернул плечом. – Тогда понятно. А я сосед.

– Будем знакомы. Снова.

Руку он сдавил крепко, не то проверяя, не то демонстрируя силу. Влад послушно охнул и, поддерживая игру, сказал:

– Силен.

Говорить стало не о чем. И Миша, некоторое время потоптавшись на пороге, вышел. И только тогда Влад вспомнил, что собирался спросить, как ее зовут, ту, которая прячется.

Ну не спросил, и ладно.

– Мишка объявивсо? – бабка Гэля впервые решилась задать вопрос. До того ее с Владом отношения сводились к механическому обмену. Он протягивал купюру, она, засунув ее за отворот платка, совала мокрую банку с молоком.

Вот странность, на столе, на скатерти отпечатков влажных не остается, но банка все равно мокрая.

Баба Гэля, разминая купюру пальцами, продолжила беседу:

– Федута бачило, что объявивсо. Он забору сладить обещавсо. И не сладил.

В крохотных глазках не упрек – любопытство. И Влад зачем-то спешит оправдать соседа-незнакомца:

– Он только наездами. Поселил кого-то. Женщина. Молодая. Сестра?

Баба Гэля скрутила денюжку валиком и сунула за отворот платка.

– Неа. Мишко одиный осталсо. Вчетверо их было, однако ж от... ох беда, беда, – она затрясла головой, как китайский болванчик. – Ох горюшко-то какое! Да ты садисо, садисо. Чаю будешь? С творожком? Свой творожок, сама ставила, сама сцежвала. И сыр от. Сыр сухой, мне никак, а тебе ладно будет.

Пора было бы попрощаться и уйти, на кой ему деревенские сплетни не первой свежести? Со старухой-то понятно, ей в охотку поговорить, закисла небось в одиночестве. Он же, наоборот, одиночества искал.

– Вчетверо. Мишко молодший, а с ним Генусь, Данутка и Василиска. Хорошие детки, справные, – баба Гэля принесла и сыр, и творог, поставила сахар в банке, опять же мокрой. – Ты ешь, ешь. Худой. И Манько, матко их, тоже худобая была. Хворая потому что. И городская.

Прозвучало серьезным упреком.

– Витько без благословенья обженился. Уехал в город и привез, дескать, женка моя. Ну Глашка, Витькина мамаша, приняла, без радости, у нее-то свои намеренья имелисо, но приняла. Живите, раз обженилисо. А потом и детки пошли... кто ж знал, кто ж ведал. Горе-горюшко.

Причитала она профессионально, с душой и знанием дела, даже слезу выдавила и не вытирала, пока не убедилась, что Влад заметил.

– И жили. Не хорошо, не плохо. Как все. А потом Витько взял и к другой переметнулся. Поначатку бегал втишку, огородами, а опосля заявил. Развод, мол. И любовь. Ну так чего? Всякое ж бывает. Манько вещищки собрала и выставила. Катися. А сама взяла да в ночку хату подпалило. Ох беда-беда, горюшко...

Горе, беда из тех, которые настоящие, которые каждый день, которые вроде бы и рядом, но достаточно далеко, чтобы жизнь не омрачать. Рядом с таким собственные проблемы меркнут. В них, в проблемах, и вовсе смысла немного.

– Один током Мишко и выжимши. Вот оно как бывает. А баба тая, разлучницо, к которой Ванько от семьи сбег, тым же годом удавилася.

Страшно. И странно: почему Влад этого не помнит?

– Че я? А че я? – белобрысый пацаненок набычился. – Я ж ниче. Это она сама.

Он сплюнул под ноги и покосился на Димыча: верит? Димыч пока присматривался и думал над услышанным.

Итак, за месяц до самоубийства у железной Серафимы Ильиничны не выдержали нервы. На уроке русской литературы с ней вдруг случился нервный припадок, в результате которого пострадал некий Саша Демочкин, ученик восьмого класса. По словам заведующей, парень не беспроблемный, но и не самый плохой. Обыкновенный.

Димыч и сам теперь видел, что обыкновенный: тощий, угловатый, рожа в прыщах, ноги в тяжелых ботинках. В одном ухе три кольца, во втором – бубенчик со стразом. И челка мелированная глаза закрывает.

– Из-за чего она? – Димыч указал на лавку, и Саша Демочкин – умный мальчик – послушно плюхнулся, кинув в пыль щегольской кожаный портфельчик.

– Ну ваще я в ауте был! Ну ладно физрук, он без балды мужик нормал, хоть и орет, но чтоб Фимка... ну Серафима Ильинична. Она ж трындец просто!

– В каком смысле?

– Ну не психовала никогда! Ваще никогда! А тут бац и шухер. И я ж ниче такого не делал! Ну заржал. Так что, ржать нельзя?

Его возмущение было искренним, пусть слегка поистаскавшимся от многих пересказов давней истории.

– Я ж не дебил какой, я ж понимаю. Сказала б: Демочкин, заткнись, я б и заткнулся. У нее ж голос такой, что все б заткнулись. А тут подлетела и за волосы. И об стол. Нос разбила. И мамка потом орьмя орала.

– За что?

– Ну... что учительницу довел. Это она из-за меня, да? – Голубые очи Сашки потемнели. – Я ж не нарочно. И записку мы ей так, приколу ради сунули. А она тут...

Димыч, убаюканный было рассказом, встрепенулся:

– Стоп. Какую записку?

Ох порозовел Саша Демочкин, покраснел даже, особенно носом. Небось клянет теперь язык свой длинный, но поздно.

– Ну... это не я писал даже! Это Марьянка, которая Крылаткина! Она и придумала. Грит, давай пошутим. Ну давай. Фигня же! – Голос сорвался на фальцет. Значит, не фигня, значит, чувствует за собой вину Саша Демочкин, неплохой в общем-то парень. – Да ничего там не было такого!