У каждого из нас есть обязанности. Папа с Уорреном ухаживают за животными и ставят палатки; Уэбб, Уилл и Уайатт собирают дрова для костра, таскают воду и разгружают повозку по вечерам; мы с мамой делаем почти все остальное. Эбигейл, жена Уоррена, старается помогать нам, но она совсем бледная и слабая, а от запахов лагеря ее мучают тошнота и головокружение. Я подозреваю, что она тоже ждет прибавления в семействе, только срок совсем ранний. Уоррен, похоже, тоже так думает и старается облегчить жене жизнь, но в дороге это невозможно. Мама и Эбигейл не единственные беременные женщины в караване. Первые несколько дней впереди нас ползет фургон молодой пары по фамилии Бингам. У Элси Бингам еще не такой большой живот, как у мамы, но его очертания уже заметны под платьем. Она держится довольно бодро, как и ее муж, и, похоже, качка и тряска ее совсем не тревожат.

Поддерживать чистоту не получается, и мальчишкам, видимо, все равно, а вот я терпеть не могу грязь. Я вижу, что некоторые набирают воду у берега или в неглубоких лужах, которые возникают после дождя, даже тогда, когда неподалеку валяется труп животного. Джон Лоури настаивает, чтобы мальчишки ходили за водой к источникам выше по течению, и часто помогает им сам, но я все равно беспокоюсь. По-моему, если бы все были аккуратнее, путешественники меньше бы болели. По каравану уже расползаются слухи, что на нашем тракте начались случаи холеры.

На четвертый день пути мы начинаем замечать могилы у дороги. Большинство из них отмечены лишь доской с выжженной надписью. Первые несколько раз я заговариваю об этом, когда мы с мамой под руку проходим мимо, но она отказывается обращать на них внимание, даже когда нам на глаза попадается свежая могила двухмесячной девочки.

– Мне не нужно смотреть на смерть, чтобы помнить о ее существовании, Наоми, – говорит мама. – Я должна сохранять присутствие духа. Сейчас у меня нет сил на страх и горе, так что я просто пройду мимо. И буду очень тебе благодарна, если ты не станешь сообщать мне о том, что видишь.

Я сжимаю ее локоть, а она поглаживает меня по руке.

– Тебе страшно, мам? – тихо говорю я.

На самом деле я пытаюсь сказать, что сама боюсь. Мама, может, и сохраняет присутствие духа, а вот у меня в голове крутятся всякие ужасы.

– Не за себя. Я знаю, что делать. Но я не хочу потерять еще одного ребенка и не готова думать об этой несчастной матери, которой пришлось похоронить родное дитя у дороги.

Мама родила пятерых здоровых детей, но и терять малышей ей случалось: несколько младенцев умерли через день-другой после родов и одна девочка родилась уже холодной, как фарфоровая кукла. Я невольно думаю, что маме будет проще в дороге без новорожденного, за которым надо ухаживать, но благоразумно держу язык за зубами.

– Ты хмуришься, Наоми.

– Это я умею лучше всего. Хмуриться и рисовать. Два моих главных таланта.

Мама смеется, как я и ожидала, но во мне поднимается гнев, похожий на пыльную тучу, которая окружает повозки и сливается с серым небом, из которого в любую минуту может политься дождь.

– А вот прятать чувства ты не умеешь, – замечает мама.

– Да. Только хмуриться и рисовать. Больше я ни на что не гожусь, ты не забыла?

На этот раз она не смеется.

– Расскажи, что тебя расстроило.

– Меня бесит, что я женщина.

– Как так? – изумленно восклицает мама.

– Бесит, что это так тяжело.

– А ты бы предпочла быть мужчиной? – с вызовом спрашивает она, как будто я совсем свихнулась.

Я задумываюсь на мгновение. Я не настолько слепа, чтобы полагать, что быть мужчиной лучше. Может, проще. Или нет. Не знаю. Наверное, любой жизненный путь тяжел, просто по-своему. Но меня все еще переполняет гнев.

– Я злюсь на папу. На Дэниэла. На мистера Колдуэлла. На Уоррена. Даже на мистера Джона Лоури, если честно. Просто я сегодня злая.

– Злиться намного приятнее, чем бояться, – соглашается мама.

Я киваю, и ее рука снова сжимает мою.

– Но злость – это бесполезное чувство, – продолжает мама. – Бесполезное и тщетное.

– Я бы так не сказала.

Не такое уж оно и бесполезное, если помогает отогнать страх.

– Разве ты злишься на птицу за то, что она может летать? Или на лошадь за ее стать? Или на медведя за его острые зубы и когти? За то, что он больше тебя? Сильнее? Этого не изменить, даже если уничтожить все, что ненавидишь. Ты все равно не станешь ни медведем, ни птицей, ни лошадью. Ненависть к мужчинам не поможет тебе стать мужчиной. Ненависть к своей утробе и груди, к слабости собственного тела не поможет тебе от них избавиться. Ты все равно будешь женщиной. Ненависть никогда ничего не исправит. Звучит очень просто, но чаще всего так и есть. Мы сами все усложняем. Тратим всю свою жизнь, усложняя то, что лучше бы просто принять. Потому что через принятие мы устремляемся к трансценденции.

– К трансценденции?

– Именно так.

– Вот тут тебе придется объяснить поподробнее, мам. Я не знаю, что значит «трансценденция».

– Это место, куда отправляется твое сознание, пока твои руки рисуют, – отвечает мама. – Это особый мир, который существует за пределами нашего мира. То, что может осуществиться.

Я киваю. Это я могу понять. Когда я рисую, мне и впрямь кажется, будто я где-то не здесь. Я совершаю побег. Именно поэтому я никогда не брошу рисование, пусть иногда и думаю, что это пустая трата времени.

– Потрать свои силы на то, чтобы возвыситься надо всем, что нельзя изменить, Наоми. Сохраняй присутствие духа. И в конце концов все будет хорошо.

– Даже если сначала будет много боли?

– Особенно если будет много боли, – уверенно отвечает мама.

Какое-то время мы шагаем бок о бок, погруженные в мысли о лучшем мире.

– А почему ты злишься на Джона Лоури? Мне он нравится, – вдруг говорит мама. Она не спрашивает, почему я злюсь на папу, Уоррена и мистера Колдуэлла, как будто в их случае мой гнев оправдан. Я запрокидываю голову и смеюсь, прежде чем признаться:

– Мне он тоже нравится, мам. Потому и злюсь.

Я ВОЛНУЮСЬ ЗА УИНИФРЕД МЭЙ. Не понимаю ее мужа. Я бы не потащил женщину, которая вот-вот родит, на Запад через равнины. Вместо того чтобы ехать в повозке, она бредет рядом, опираясь на руку дочери. Неудивительно. Из-за тряски у нее могут отойти воды, так что ей и впрямь проще идти пешком.

Они красиво смотрятся вместе, эти две женщины, хотя у матери усталое лицо, покрытое легкими морщинками, а в каштановых волосах видна проседь. Наоми, идущая рядом, напротив, полна жизни и стройна, но у обеих одинаковый упрямый подбородок и неулыбчивый рот, одни и те же зеленые глаза и веснушчатый нос.