– Перестань дергаться, здесь специально выделено место для пешеходов, правда, некоторые эгоисты ставят тут свои машины, но их можно обойти.

– Это для машин, – отвечала я, – машины при такой организации движения должны поворачивать направо только с правого ряда.

– Много ты понимаешь в организации движения! – послышалось мне в ответ. – Это, может, у вас организовывают движение там, где ходят люди, а это Одесса, поняла! Не устанавливай своих законов в чужом городе! Одесса – это мой город, и я буду тут ходить, как хочу!

– Ходите, как хотите, но я не могу идти посередине дороги, когда мне в спину все время бибикают.

– Так не иди! Иди там, – Тамара кивнула в сторону тротуара, – по вздыбленной плитке. Видишь, в центре города они плитку отремонтировали, а ближе к морю, где идет оползание грунта, никому никакого дела нет. Жульё, – заключила Тамара, отвернув от меня свой гордый орлиный профиль.

Я колебалась: оставить её одну на дороге с несущимися машинами – опасно, но еще опасней, когда я, семеня за ней, буду дергаться под носом у нервных водителей. А чтобы не дергаться, нужна длительная тренировка.

Так мы добрались до остановки трамвая: она по проезжей части, а я по тротуару. Стоим на остановке.

– Что с тобой? – вдруг восклицает Тамара, сделав свои нарисованные брови домиком.

Я машинально провожу рукой по волосам, осматриваю себя как могу. Гусеница, что ли, по лбу ползет?

– Почему ты не накрасила губы, выходя на улицу? – продолжает она, – ведь ты же женщина. Как можно выходить непричесанной, не накрасив ресницы или губы?!

Я ищу свое отражение в витрине киоска, стоящего на трамвайной остановке. Отражение действительно так себе: губы блеклые, на голове творческий беспорядок, который мне в тайне души нравится (я так кажусь себе моложе).

Тамара при полном параде: на ногах её любимые босоножки на толстом каблуке, черные редеющие волосы уложены на затылке в кичку, напоминающую веер, как на японских миниатюрах, а её роскошные губы аккуратно подведены красной помадой, как она говорит: «создающей впечатление свежего цвета».

– Слушай, – продолжает она, сменив гнев на милость, – я расскажу тебе историю.

«Несмотря на то, что моя мать относилась ко мне очень сурово, когда я ушла из дома и стала приезжать в отпуск, ситуация нескольких первых дней менялась кардинально. Все были рады моему приезду. Мы с сестрой первые дни обменивались новостями и впечатлениями почти всю ночь, засыпали только под утро. А мама вставала на работу рано и заботилась о приготовленном обеде. Так как в ту пору холодильников ещё не было, при одесской жаре важно было, чтобы ничего не прокисло: что-то надо было перекипятить, какую-нибудь кастрюлю поставить в таз с водой и так далее. Вообще-то мы с сестрой сами знали, что нужно проявить такую заботу, но мама считала нужным специально ещё раз об этом напомнить. В одно прекрасное утро мама решила обратиться к сестре, но у сестры была какая-то странная реакция на то, что её будят: не просыпаясь, она резко пинала ногой того, кто её будил. Тогда мама подошла ко мне и сказала: «Тамарочка, ты же человек», – и перечислила всё, что нужно сделать с едой. Я, не открывая глаз, сказала, что, конечно, всё сделаю. Уже выходя из комнаты, она вспомнила что-то ещё, и я, не отрывая головы от подушки, всё обещала выполнить. Наконец она ушла, но пока выходила за ворота, ей что-то ещё пришло в голову, и она стала стучать в окно; я опять все выслушала с закрытыми глазами и снова погрузилась в недосмотренный сон.

Вдруг через десять минут в квартиру врывается мама и кричит:

– Это разве дети? – Это враги! Я ушла с не накрашенными губами, и никто мне ничего не сказал!»

Подходит наш трамвай. Мы садимся, и Тамара говорит мне: «Не бери билет». Все, кто слышал, включая кондуктора, глядят на меня как-то странно, как будто ожидают от меня определенных действий. Несколько секунд размышляю, переминаясь в толчее с ноги на ногу, и протягиваю кондуктору деньги, кондуктор дает мне билет. И тут понимаю, что общественность мной недовольна. Но снисходительна, сразу видно, что я не одесситка. На всякий случай изображаю на лице тысячу извинений и стараюсь протиснуться поближе к Тамаре. Без особых приключений добираемся до рынка. Когда выходим, она кидается через дорогу, едва не задев своим плечом собирающийся начать движение трамвай. Пытаюсь поймать взгляд водителя – вижу, что он в курсе наших подвигов, и уже несусь за ней через дорогу; машины останавливаются, чтобы пропустить нас.

Мы долго идём мимо уличных торговцев и рядов с фруктами в молочный павильон. Домашние сыры, брынза, творог – притягивают взгляд бело-желтой гаммой, словно белый кварц и желтоватый кальцит на солнечном морском берегу. С энтузиазмом кидаюсь в торговые ряды. Тамара довольно деликатно меня останавливает и просит постоять в сторонке – я могу испортить ей весь гешефт. У нее своя молочница, которая дает большие скидки на сметану и творог. Я наблюдаю за действом из дальнего угла, спрятавшись за стойку прогона, стою, как идиотка, около мусорной корзины, роняя слюни, так и не попробовав замечательных творогов и брынз. Как Тамара подружилась с молочницей – это целая история, рассказанная мне как-то в ночи. Молочница, у которой она по обыкновению покупала продукты, старалась возвращать ей чуть ли не половину денег, но Тамара всячески сопротивлялась. Она всегда сопротивляется опеке – считает себя бойцом по старой памяти. И вот однажды она умудрилась заплатить безо всяких скидок и покинула рынок с чувством собственного достоинства. Но, придя домой и выложив из сумки продукты, в пакете с творогом обнаружила аккуратно сложенную бумажку, в которую была завернута вся уплаченная ею сумма. Пришлось смириться с поражением – молочница, тоже одесситка, оказалась упрямее. Осталось разве что пользоваться плодами своего поражения.

Мы уходим из молочного павильона, так и не купив сыра. Тамара стремительно движется вперед и не считает нужным посвятить меня в свои планы. Я еле успеваю за ней, готовлюсь платить за выбранные продукты. Но не тут-то было! Она просто пролетает между рядами с фруктами и овощами, иногда резко останавливается, бросает непонятные мне слова (очевидно название сортов или мест, откуда эти сорта привезены), а когда я подбегаю со своим кошельком, говорит мне, сморщив нос: «Не тошни». Я отвлекаюсь только на момент, присматриваясь к живописным гроздям винограда, и в суете теряю её из виду.

Стараюсь далеко не уходить, разглядываю знаменитый одесский Привоз, который практически ровесник города. Здесь начиналась