Пока я изучал «Таймс», Дживс отнес в машину два больших чемодана и кофр, раздувшийся от коллекции разнообразной спортивной одежды. Вещей у меня немного – разумеется, никаких побрякушек, – но я горжусь спортивной одеждой. Это моя единственная настоящая драгоценность, или, скорее, рыцарские доспехи. В спортивном костюме я способен блеснуть и очаровать весь мир. Бумажник, ключи, авторучки, блокнот, мелочь, книжка в бумажной обложке – все, что требуется для выживания, кроме, пожалуй, воды, – укладывается в многочисленные карманы. Спортивный пиджак для меня то же самое, что универсальный пояс для Бэтмена, которым, помню, я восхищался мальчишкой в своем американском детстве, прежде чем мое американское самосознание несколько не затуманило слишком большое количество прочитанных английских романов.

Вот краткий перечень моих спортивных костюмов, не в порядке предпочтения, а как пришло на память:

1) Вещица от «Братьев Брукс» 50-х годов из ткани вроде мешковины цвета ржавчины, найденная на распродаже в Принстоне. Всегда вызывает благожелательные замечания, несмотря на несколько эксцентричный оттенок. Подкладка со временем разлезлась, поэтому я себя чувствовал героем гоголевской повести, стеснявшимся изношенной шинели, но портной-итальянец с Первой авеню в Нью-Йорке мастерски поправил дело.

2) Серый твидовый пиджак «Харрис», купленный у «Братьев Брукс» в 1993 году. Эмоционально прочный. В нем можно лазать по горам. Он наполняет меня уверенностью. Очень хорош осенью и зимой. Фактически без него я бы не обошелся.

3) Пиджак 1989 года из сирсакера[22]в серую полоску, с воротом, навсегда пожелтевшим от пота, как зубы у курильщика сигарет. Но мне нравится желтоватый воротник, придающий пиджаку характер. Я его приобрел в университетском магазине в Принстоне, только брюки в тон не мог себе позволить, хотя не огорчался, – полный костюм из сирсакера в серую полоску привлекал бы лишнее внимание. Предпочитаю носить этот пиджак с брюками цвета хаки.

4) Синий блейзер 1992 года от «Братьев Брукс». Если для кого-то спортивная одежда играет такую же роль, как внутренние органы, то синий блейзер – легкие, без которых не обойтись. Без полосатого пиджака из сирсакера, например, можно было б прожить, но попробуй проживи без блейзера! Хотя, как уже было сказано, фактически твидовый «Харрис» стоит выше по рангу.

5) Второсортный замшевый пиджак, купленный в дешевом церковном магазине на 86-й улице в Манхэттене в неизвестном году. В нескольких местах потерся, но в принципе целый, не выбросишь. Впрочем, сама мысль о нем угнетает, напоминая, что я им пренебрегаю. Надо сделать усилие и носить его регулярно.

6) Летний пиджак 1984 года из шотландки в зеленую и синюю клетку от «Гарри Балларда» в Принстоне. Часто нуждается в сухой чистке, непростительно пропотевает, но иногда очаровательно выглядит. Я питаю к нему одновременно любовь и ненависть.

7) Синий хлопчатобумажный летний пиджак 1986 года от «Хазлетт» в Принстоне. Очень симпатичный летний блейзер, который привлекательно мнется, и поэтому я себя чувствую в нем персонажем чеховской пьесы. Интересно, что моя спортивная одежда вызывает ассоциации с русской литературой. До этой минуты никогда не замечал такой связи.

8) Весенне-летний клетчатый пиджак 1990 года от «Гарри Балларда». Я часто слишком на него полагаюсь, чего не ценю. Принимаю его чрезвычайную плотность как данное. Над этим надо поработать. Клетчатый пиджак замещает твидовый «Харрис» в теплое время года.

Как видите, среди моей спортивной одежды преобладают вещи принстонского происхождения. Тот район очень богат пиджаками, соперничая, если не превосходя Кембридж с Нью-Хейвеном.[23]Именно там я начал составлять коллекцию во время многолетнего проживания сначала в качестве студента, потом простого гражданина. Окончив университет в 1986 году, я провел в Принстоне еще шесть лет. За те годы написал и опубликовал первую книгу; влюбился и любил, пока не разбилось сердце; пытался сочинить второй роман и не смог; медленно терял рассудок между творческими проблемами и расставанием с девушкой.

Потом переехал в Нью-Йорк, чтобы снова прыжком окунуться в писательство и забыть девушку; два года – 1992–1994 – прожил в одной квартире с Чарльзом, продвинувшись на обоих фронтах: на писательском и на фронте забвения. Впрочем, должен признать, слишком крепко присасывался к бутылке, из-за чего Чарльз со временем меня вышвырнул. В конце концов я очутился в лечебнице, где полностью лишился рассудка, словно связки ключей от дома, – потерял, потом с радостью отыскал для того только, чтобы опять потерять. Нельзя так относиться к рассудку, но иногда случается, ничего не поделаешь. Этим в любом случае объясняется, почему моя спортивная одежда куплена либо в Принстоне, либо в Нью-Йорке – покупаешь там, где живешь.

Итак, погрузив в автомобиль кофр и чемоданы, Дживс вернулся и доложил, что собирается провести тщательную инспекцию «каприса» – масло, вода, давление в шинах.

– Очень хорошо, Дживс, – сказал я, и он брызнул из комнаты, как из сифона, а я вымыл посуду после завтрака.

Ставя молоко в холодильник, я заметил, что тетя приготовила для меня пакет с едой – недоеденный сандвич из кошерного ресторана, соленый огурец в фольге, яблоко. И приложила записку, от которой у меня замерло сердце:

«Дорогой Алан!

Я люблю тебя, и Ирвин тебя любит. Если мы будем нужны тебе, сообщи.

Ты мне очень дорог. Пожалуйста, постарайся не пить. Если захочешь бросить, ходить на собрания или в лечебницу, всегда можешь вернуться к нам.

С любовью, тетя Флоренс».

Я заскрежетал зубами, чтоб не заплакать. Любящие всегда нервируют. Малейшее проявление нежности – трата времени на пакет с полдником и записку – в мой адрес, и я на куски развалился. Удар пришелся по глубинному мнению о своей собственной личности. В душе завязалась борьба. Первым признаю: весь мой бессознательный – абсолютно согласен – взгляд на жизнь строится на предположении, что я не могу за себя постоять и должен быть застрелен. Поэтому, когда тебя любят люди, трудно заниматься своим делом – слепым импульсивным саморазрушением.

Но я взял себя в руки – не позволю теткиной записке похоронить план отъезда из Монклера, – в последний раз заглянул в спальню, где держал свое последнее главное достояние, писательский инструмент: портативный компьютер. А когда вышел, дверь дядиной комнаты широко открылась, и он сам появился в конце короткого коридора. Солнечные лучи из окна комнаты заливали его радиоактивным оранжевым светом. Он приближался ко мне пылающим солнечным шаром, в пламенном халате, с сиявшей бородой падре Пио.

– Доброе утро, дядя Ирвин, – прошептал я, пока не сгорел заживо. Я был Икаром, он – солнцем. Я попытался улететь на крылышках, прицепленных к ботинкам.