– Там моя дочь! Пожалуйста, кто-нибудь спасите её! – захлёбываясь в слезах, надрывно кричала женщина, но никто её не слышал: пожарные пытались справиться с пожаром, а все остальные либо были только что спасены из огня, либо слишком трусливы, чтобы пойти на помощь.

Но Джозеф не был таким.

Он вдруг сорвался с места, и я даже пискнуть не успела, как он уже скрылся в горящем здании. Сердце вмиг оборвалось в груди. На несколько секунд всё застыло, а меня будто оградили матовым стеклом: всё казалось размытым, несуществующим, нереальным. Как и то, что Джозеф только что кинулся прямо в яростный очаг огня. Но вот ещё мгновение назад его рука держала мои пальцы, как уже сейчас его спина скрылась там – в столбе пламени и дыма. Я не знаю, закричала ли я, когда упала на колени и в ужасе смотрела на безжалостные красные языки, пожирающие всё на своём пути.

Мира вокруг не существовало.

Только мой полный паники взгляд и горящий дом, что весь трещал и скрипел от огня.

Где-то там что-то громко рухнуло, а вместе с ним – и моё сердце.

Страх.

Как же до боли страшно.

Страшно. Страшно. Страшно.

Меня всю трясло, а с каждой секундой всё больше – так я боялась больше никогда не увидеть Джозефа живым. Никогда не услышать его чистый смех, рассудительный голос, умные речи. Никогда не увидеть его красивых глаз, не потрогать его мягких кудрей, не ощутить его запах. Никогда…

Даже думать об этом было невыносимо.

Я чувствовала, что хочу заплакать, но у меня не было слёз. Я понимала, что глотку рвало от крика, но я не кричала. Я знала, что вот-вот моё сердце надорвётся от смертельного ожидания, ведь с каждой секундой шанс на выживание всё уменьшался и уменьшался…

До абсолютного нуля.

До полной…

Нет, не смерти. Нет!

Нет – потому что вот он, Джозеф! Бежал из огня с пятилетним ребёнком на руках. Бежал вперёд, ещё не до конца осознав, что перед глазами уже не стоял красный свет гибели, а была земля – мокрая от растаявшего из-за жары снега, но не опасная. А Джозеф – живой.

Живой.

Эта мысль вывела меня из транса и заставила кинуть ему на шею, когда тот отдал ребёнка в руки матери, которая ещё больше разревелась. Я счастливо обняла любимого, не в силах поверить в то, что свершилось чудо, в которое я никогда не верила. Но вот он, Джозеф – был в моих руках живой, горячий и почти невредимый, лишь одежда его стала чёрной от копоти, а в некоторых местах даже сгорела. Но сам он не был ранен. Только его сердце.

– Я не спас её, – всё шептал он в мои волосы и шептал, как мантру.

Медленно осознавая его слова, я в ужасе посмотрела на рыдающую мать ребёнка, который оказался мёртв: глаза на бледном лице пусто уставились в вечернее небо, руки раскинуты в стороны, футболка пропиталась слезами матери, что безутешно надрывала голос в отчаянных воплях. И никто теперь не сможет ей помочь.

Никто.

– Ты сделал всё, что мог.

Совершенно никчёмные слова, но я считала это правдой. Но Джозеф этому не верил.

– Я услышал её голос, схватил и попытался как можно скорее вынести из дома… Но она умерла у меня на руках. Я не спас её.

Он вновь сказал это – и вновь разодрал себе сердце в клочья. А вместе с ним – и моё. Так невыносимо снова было смотреть на его мучения, так невыносимо снова осознавать, что я ничем не могла помочь ни ему, ни погибшему ребёнку, так невыносимо видеть его таким… разбитым.

Невыносимо. Невыносимо. Невыносимо.

Но я держалась. Смотрела. Осознавала. Видела.

Я сильная.

И я помогу Джозефу любой ценой.

– Ты выжил, Джозеф, – мой голос хриплый, тихий. Сорванный. – И это… не менее важно. Зачем ты… зачем ты пошёл спасать ребёнка?

Он покачал головой, взяв со своего лица мои ладони в свои руки и смотря прямо перед собой, будто вновь и вновь переживал весь огненный кошмар.

– Ты не понимаешь, Делора, – я вздрогнула от его настолько сломанного голоса. – Я подумал… а если бы на месте этой девочки оказался бы Хэмфри или Олин? Или мама? А если бы… если бы там оказалась ты? Ведь ты, как и кто-либо другой, мне не менее сильно важен и дорог, чем дочь этой матери, – он кинул печальный взгляд на рыдающую женщину. – А если бы я точно так же кого-то из вас не успел бы спасти?..

– Пожалуйста, не думай об этом, – дрожащим от с трудом сдерживаемых слёз попросила я. – Никто не умер из твоих родных и друзей. Я жива. Все живы. Всё… всё будет хорошо. Только не думай о смерти, пожалуйста. Прошу…

В глазах Джозефа отражался огонь, как во мне отражался весь пережитый ужас, смешанный в грязи с радостью за любимого. За то, что тот оказался живым.

Но был ли он жив внутри?

– Я не могу не думать о смерти, – сокрушённо сказал он, вытирая моим пальцем слёзы со своих щёк. Но на место старых появлялись новые. И всё текли и текли… – Я так устал, Делора, так устал. Эти ссоры, полное наплевательство на то, что я делаю каждый день для Хэмфри и Олин… Я… я так устал от этого, что уже нет никаких сил. Я… я бросился в огонь просто потому, что в глубине души хотел там сгореть… Умереть, как эта девочка…

Я смотрела на него со слезами на глазах. Жизнь во мне на мгновение исчезла. Исчезла, как всякая надежда на то, чтобы собрать парня по осколкам: его душа разбилась вдребезги – слишком далеко, слишком давно, слишком сильно, слишком больно. Невозможно починить то, что всегда было сломанным.

Если сломленность – это вид искусства, то Джозеф был наглядным примером самого гениального шедевра.

– Ох, Джозеф… Джо… Я всегда буду рядом. Всегда. Как и всегда с тобой была.

Но как оказалось – не всегда.

Мне жалко, что люди забыли простую истину: в твоем последнем костюме не будет карманов.

Вигго Мортенсен

Удар – отскочить.

Удар – и вновь увернуться.

Удар, удар – и ещё один удар.

Я дралась чётко, профессионально, каждый раз используя новые приёмы, чтобы противник не смог ожидать от меня чего-то определённого. Сложно, но вполне реально, если подходить к делу с умом. И, разумеется, не без любви к своему делу. А я очень любила драться: только так могла по-настоящему вместить всю скопившуюся за несколько дней злость, сорвать с петель дверь, за которой хранились все самые тёмные чувства. А за ними далеко ходить и не надо: моя душа была подобно кладбищу, вот только гробы все лежали не под землёй, а на поверхности.

Открываешь крышку – и ложишься на место трупа. Закрываешь – и теперь ты уже труп, в котором вместо пустоты и гнили определённая эмоция.

Я сама выбирала, куда мне лечь на съедение собственных чувств. Как червяки они пожирали меня – тут и там из кожи вылезали розовые головки мерзких тварей, что всё ели, ели и ели. Меня, органы или копоть сердца – плевать. Одно лишь важно, что после этого я уже не была собой.