И так всегда.

Сколько себя помню – безэмоциональные лица, лица, лица… А в них – абсолютно ничего. Холод. Безразличие. Бездушие. И самое главное – усталость. Жители Колдстрейна всегда выглядели уставшими: даже отпуск на месяц или две недели каникул не придавал им бодрости. Утро, завтрак, работа или учёба, перекус – глядишь, уже вечер и пора спать. Серая, скудная рутина, которая оказалась словно комнатой из четырёх стен, куда заперли каждого из нас и никогда не позволяли выходить. Везде преследовал холод: на улице, в домах, в душах. Даже лето всегда выходило настолько дождливым и морозным, что, казалось, вот-вот – и пойдёт снег в середине июля.

Ни капли блеска, ни капли солнца, ни капли загара или радости – всё меркло во тьме.

Выбраться?

Если бы только это было возможно…

Колдстрейн не отпускал, тот, кто заезжал сюда, оставался уже навсегда: появлялись совершенно из ниоткуда проблемы, события, боль и даже смерть. Город хоронил своих же жителей под натиском морозов и несчастий, нещадно бил их холодным потоком и не важно чего – ветра или равнодушия дорогого человека. Гроб, что словно находился в Антарктиде, – так можно было коротко описать Колдстрейн. Не открыть крышку, не выцарапать её ногтями, не докричаться до помощи – ничего не оставалось сделать, как смириться со своей жалкой участью и умереть.

А умирать придётся долго, мучительно и невыносимо болезненно.

– О том, что сказала директриса? – не дождавшись моего ответа, напомнил о себе Хэмфри.

– Откуда ты вообще узнал, что я была у неё? – тут же отвлёкшись от очередных мрачных размышлений, кинула я на него резкий взгляд.

– Слухи о том, что ты в очередной раз уделала Торию, быстро разлетаются, – серьёзно ответил он, будто отвечал на не менее серьёзный вопрос.

– Не поспоришь, – мрачно усмехнулась я, заправляя локон длинных чёрных волос за ухо.

– Так о чём же ты думала? – с любопытством, присущим не столько детям, сколько от природы всем интересующимся людям, вновь спросил Хэмфри.

Я задумчиво нахмурилась.

– В твоём классе случайно ничего не говорили о том, что происходит в мире?

– Ты про пожары? Да, сегодня мы сегодня обсуждали это. Многие считают, что во всём виноваты тайные группировки, которые хотят запугать весь мир и добиться власти. Но я считаю, что тут что-то другое, более серьёзное. Мне кажется, на мир движется тотальная катастрофа и поэтому надо как можно скорее бежать и где-то спрятаться… но куда и от чего?

– Вот у меня такие же мысли, – вздохнула я.

– Правда? – наивно обрадовался мальчик. – Я очень рад, что мы одинаково мыслим! Это делает меня ещё умнее.

– Ты и так умный, куда ещё умнее?

Я потрепала его по кучерявой голове, и он, к моему удивлению, не стать противиться, как обычно это бывало.

– Но ты умнее меня!

– Только потому, что старше. Уверена, у тебя будет ещё целая жизнь впереди, чтобы в сотню раз обогнать меня в силе ума. Веришь мне?

– Тебе всегда верю, – уверенно улыбнулся Хэмфри, что делал с такой редкостью, что сердце в груди дрогнуло.

Ему было всего десять лет, а учился он уже в шестом классе: в шесть лет пошёл в школу, а один раз перескочил через класс, так как был слишком умным. По всем предметам пятёрки, даже по физкультуре, хотя он никогда её не любил, особенно когда одноклассники насмехались над ним из-за лишнего веса. Но мне удалось его вовремя успокоить, сказать, что не стоило обращать на этих дураков внимание, а лучше вообще дать им сдачи – я и сама не заметила, как взрастила в нём первые семена жестокости. Хэмфри оказался не только умным, но и беспощадным к своим врагам: несколько раз он сам устраивал драки, когда его начинали слишком сильно доставать одноклассники, которые на два года старше его. В нём словно скапливалось нечто тёмное, но порой я задумывалась над тем, откуда всё это в нём взялось? Ведь не могла же только я быть причиной его порой чрезмерной… злости.

Но сейчас он казался таким милым и собранным, что я вновь засомневалась в том, как этот ещё маленький мальчик мог творить не только добро, но и зло.

Но ведь мог же.

По пути Хэмфри увлечённо рассказывал, как единственный из класса получил пятёрку по сложной контрольной работе, как им восхищались учителя и записывали его на разные олимпиады, как он отвечал на уроке и спорил с историком насчёт каких-то данных. Я же могла только внимательно слушать его и временами что-то вставлять, тогда как в глубине души помимо гордости и восторга за Хэмфри я испытывала чувство вины за то, что случилось между мной и Филис. Мне хотелось ей написать и попросить прощения, но почему-то думала, что правильнее будет сказать это лично при встрече. И как дожить до этой встречи? Я ведь могла и не выдержать этой многотонной тяжести вины.

Впервые в жизни я испытывала такое разрушающее чувство.

– Вот мы и пришли. Зайдешь к нам?

Хэмфри дёрнул за рукав моей тёмно-бежевой кожаной куртки, в которой я умудрялась не замёрзнуть в такой мороз. Его большие глаза смотрели на меня с мольбой, словно просили о помощи, что могла спасти его жизнь. А хотела ли я этого? Я не знала. Но оставаться один на один с чувством вины на душе мне совершенно не нравилось.

– Да, почему бы и нет?

Хэмфри был неимоверно рад: достав ключи, он открыл парадную дверь и, дав мне пройти вперёд, последовал за мной к своей квартире. Я знала эту лестницу как свои пять пальцев, знала эти стены, могла с закрытыми глазами указать, где находилось пятно от белой краски, засохшей ещё со времён первого ремонта; где была какая трещина, какого цвета дверь попадалась по пути, пока не окажешься у нужной: сделанная из сосны с золотистым номером квартиры. Столько воспоминаний скрывалось за этой дверью, столько слёз, смеха, радости, печали и… любви. Да, любовь тут была самая главная.

Когда Хэмфри открыл дверь, на пороге нас уже ждал его старший брат и, соответственно, мой парень – Джозеф Филдинг.

Сила семьи, как и сила армии, в верности друг другу.

Марио Пьюзо

Мир, в котором запрещены сильные чувства…

Как можно было жить в таком мире, если один только взгляд на Джозефа у меня вызывал целую бурю эмоций? Он ведь такой красивый: тёмно-голубые, как дно кристально-чистого озера, большие глаза; длинные волнообразные кудри, которые лохматыми прядями падали на лицо и чуть ли не касались плеч – за последние полгода каштановые волосы заметно отрасли; на шее висел деревянный крестик, который по цвету подходил под белые пятна, неровно покрывавшие не только часть его квадратного лица с чётко-выраженными скулами и подбородком, но и всё его не слишком высокое сильное тело – он болел Витилиго. Но это делало его только более красивым, даже каким-то особенным.

Но для меня он всегда был особенным.