можно! –

Гомозов в доказательство даже попрыгал на месте. – Так что, не

переживайте, не переживайте зазря, у меня все прекрасно! А вот

вам бы нервишки следовало подлечить!

– Посмотрите-ка только на него! Он еще и ухмыляется! До

свидания! Может быть, не приведи, конечно, Бог, увидимся! Но не

желаю встречи с вами ни в этом, ни в другом мире! – и она схватила

пальто, что лежало на табуретке, и выбежала прочь.

– Да и я того не желаю! Скатертью дорога! – крикнул Гомозов

и нарочито громко рассмеялся. – Всех благ!

Но как только дверь хлопнула, Филолет Степанович в момент

подскочил к маленькому окну, одернул занавеску, и увидел, как от

дома, на ходу запахивая пальто, удаляется, растворяясь в сумраке,

хрупкая женская фигурка. В каком-то странном чувстве он

приподнял брови, потом опустил, и теперь, будучи с прежним

невозмутимым выражением лица, отступил от окна и отрешенно

поправил шторку, как та висела до необъяснимого порыва.

Спустя десять минут после происшествия, свет в окошках

дома на окраине мирно погас. Соблюдение порядка в графике –

неукоснительный путь к дисциплинированности, сон в положенное

время – это главное в режиме.

Но не так-то спокойна, как могла бы представляться, прошла

сегодняшняя ночь Гомозова. Снова снился гнусный сон, он-то и

подорвал восстановившееся моральное равновесие рассудительного

самоуверенного мужчины.

На этот раз сновидение было совсем короткое, однако

невероятно отвратительное, и дурное на столько, что почивавший

Гомозов то и дело судорожно передергивался и елозил ногами. А

заключался этот злополучный сон в следующем. Стоит Филолет

Степанович посреди улицы, вокруг него люди, все измотанные,

худые, нищие, в рыхлом тряпье, лица в язвах, глаза впалые, веки

потемневшие, да и взор такой, будто нет у них к жизни ни

малейшего желания. И Гомозова эти люди заприметили сразу, будто

на нем метка какая. А Филолет Степанович, все думает, гадает, да

не поймет никак, что он среди этой черноты забыл, да и почему все

ему такое внимание оказывают. И тут один старик из толпы с

обрюзгшей, словно мятый сапог, физиономией и неподвижными

глазами поднимает руку, да и вытягивает свой костлявый с

черствыми набухшими фалангами палец, и указывает на Гомозова:

«Он! Он! Это он! – раздается едва внятно. – Он убил ни в чем не

повинную! Он убийца!» И все как завороженные, внимая

говорящему деду, повторяют жест, вскидывают свои руки на

Филолета Степановича и шепчут едко, зомбировано: «Это он. Мы

знаем! Он! Он! Убийца! Убийца!»

И неожиданно для себя самого Гомозов действительно

чувствует себя виновным, в полной мере ощущает мучительный

тяжкий грех. В порыве презрения к своей мерзкой личности он

хватается за лицо руками и душераздирающе взвывает: «Я не

убивал! Нет! Нет! Не убивал! Я никого не убивал!»

– Он! Он! – тычут в него пальцами из толпы. – Он! Это он

убийца! Убийца! Убийца!!!

– Нет! Нет! Не я! Я не убивал! – как в тумане, дрожа,

повторяет обвиненный.

– Он! Он! Он!!!

– Не я! Не я!..

– Он!

И тут Филолет Степанович окончательно теряет над собой

контроль. Он ревет, как зверь, рвет на себе рубаху и кидается на

людей, расталкивая их. Освободив перед собой пространство, он

бросается прочь, прочь от этого отребья, от этой черни. Прочь!

Прочь! Прочь! – так и бежит он, цедя сквозь зубы одно только

слово, а сам думает, что невиновен, да только не верит себе.

Но на том кошмар не заканчивается. Усыпанные язвами люди,

попадающиеся ему навстречу, так же возводят на него пальцы,

припускаются следом и кричат умалишенно: «Он! Он! Смотрите,

это он!» И Гомозов бежит в страхе, да только от ощущения паники

успевает хвататься за голову. Страх всецело поглотил его: он боится

останавливаться, боится оглядываться, не решает даже замедлить

шаг. «Прочь! Прочь! Прочь от этих людей! Прочь!!!» – повторяет

он, но толпа не отстает, и все преследует. А на пути, между тем,

появляются все новые люди, эта гниль, эта серая масса, и все, как

один тыкают в него пальцами и присоединяются к бегущей толпе.

– Он! Он! Смотрите, это он!!! – кричат с разных сторон.

–Убийца! Убийца!

А Гомозов все бежит и бежит, да словно загнанный зверь

хватает ноздрями гнойный воздух из сдавленной атмосферы.

Осознание того, что нигде ему не спрятаться от умалишенного

стада, то и дело заставляет его расстроено всплакивать. Но

задыхаясь, от спешки и безысходности своего положения, он давит

в себе это горестное чувство, понимая, что сейчас остановка по

причине жалости – не просто недозволительная роскошь, а

приговор в действии, прямая расправа, он обречен.

Это адское состояние преследования должно бы продолжаться

вечно, но… благо, что существует утро. Утро, в спасительных

лучах которого осознаешь, что ты видел только кошмар, и весь тот

несусветный переполох остался далеко позади, за гранью мнимого

и нереального. Но пока не очнешься ото сна – все чистая правда,

непререкаемая живая истина.

Так и проснулся Филолет Степанович, когда его ноги

скользили по простыне, пытаясь убежать от помешанных, а губы

встревожено шевелились, выговаривая: «Это не я! Не я! Я не

убивал! Я никого не убивал! Нет! Нет!.. Нет!!!»

После такого сна он с минуту посидел на постели с каменным

неподвижным лицом, после – чуточку неоткровенно и натужно

посмеялся над своим воображением, однако страх неизвестного

рода не покинул его даже последующие часы.

Самое отвратительное то, что вспоминая события минувшего

вечера, он в самом деле чувствовал себя виноватым. Совесть грызла

Гомозова и весь день. На работе, стоило ему на секунду отвлечься,

как вновь вспоминалась женщина, приходившая давеча.

Несчастная, она ждала от него лишь небольшой помощи. И какой?

Поддержку в виде невесомого диалога. Но он оказался слишком

груб, и не помог, отказал, выгнал на улицу.

«А вдруг, ее уже нет в живых?» – ни с того ни с сего

спрашивал себя Филолет Степанович, и стайки мурашек

просыпались у него на хребтине и разбегались по рукам, спине,

спешили к пояснице. – «Вдруг что-то уже случилось с ней? И из-за

чего вся эта паника? Из-за какой-то глупости! Как нелепо! Может,

ей, в самом деле, требовалось пятнадцать минут, всего каких-то

пятнадцать минут разговора, чтоб взглянуть на свою жизнь по-

новому, переменить свое решение? А она? Она же и вправду, словно

сошла с ума! Неужели несчастная что-то с собой сотворила?!

Неужели ей и в самом деле нужна была помощь, и я не помог?» –

тут он судорожно вспоминал сон. – «Не помог. Не помог! Значит…

получается, виноват?! Действительно виноват!»

Угрызения совести, не переставая, выплясывали в голове

Филолета Степановича