Я замер, раздумывая, стоит ли соврать или лучше не рисковать. Все равно рано или поздно я бы попался.

— Никогда.

— Так где же ты был? — спросила она после недолгой паузы.

— Да тут рядом.

Я пододвинул к себе один из стоявших в проходе высоких барных стульев и сел. Па столе была миска фаршированных маслин, а возле нее керамический цыпленок, державший яйцо с надписью: «Кухарка пришла первой». Я сунул в рот маслину.

— А что на ужин?

— Цыпленок с салатом «Капрезе».

— А где папа?

— Наверху, в кабинете.

Я съел еще одну маслину. Хватит ли этих нескольких минут общения, чтобы меня на сегодня оставили в покое и я мог провести вечер в одиночестве? Это всецело зависело от настроения Лилит, которая продолжала потрошить цыпленка. Мачеха была выше меня и даже выше отца. Худая и угловатая, она напоминала насекомое; ее черные волосы всегда были идеально уложены, даже во сне, а ее привычка выгибать бровь, когда она была чем-то недовольна, приводила меня в бешенство.

— Ну, ладно, — сказал я, вставая, — увидимся позже.

Лилит кивнула, а я, отвернувшись от нее, стал изучать рисунок на кафельных плитках, уложенных на кухонной стене в шахматном порядке.

— Ник?

— Да? — Я не повернулся, догадавшись по ее тону, что она хочет свалить на меня какую-нибудь работу.

— У нас ведь есть в доме фонари: один лежит в прихожей перед дверью кладовой, и еще один — прямо за дверью в подвал.

— Ну да, и что? — Я скорчил гримасу.

— С ними же легче шататься в темноте по незнакомым местам.

Я затаил дыхание.

Зажурчала вода, затем я услышал, как хлопнула дверца духового шкафа. У меня было такое чувство, словно Лилит стоит совсем близко ко мне и водит своим шершавым, как у ящерицы, языком по моей шее, вдыхая запах моего страха. В эту игру она играла постоянно тех пор, как мы познакомились. «Я знаю, чем ты занимаешься, Ники, и я в любое время, могу рассказать об этом твоему отцу», — как будто шептала она. Я сделал глубокий вдох, чтобы успокоиться. Отец тоже слышал, как я каждый вечер уходил из дома, но вряд ли им известно о Силле и кладбище. Я обернулся и ослепительно улыбнулся:

— Я возьму фонарь, спасибо.

Я стал подниматься по крутой лестнице, ведя рукой по стальным перилам, и вскоре оказался на чердаке, где находилась моя спальня. Здесь был жуткий беспорядок, и мне он нравился; я не любил проводить время в идеально убранных комнатах этажом ниже. Стены были обклеены рекламными плакатами фильмов и флаерами, снятыми мною со щитов для объявлений. Они были разноцветными, как конфетти, и напоминали о том, что я когда-то любил и чего мне так не хватает в Йелилане. Здесь не было ни панк-рока, ни кофеен, ни Линкольн-сквера, а выпить можно было лишь в баре на углу, рядом с «Королевской сыродельней».

Швырнув рюкзак на письменный стол, я достал диск и вставил его в проигрыватель. Шипение и треск быстро сменились гулким звучанием барабанов и мелодичным перезвоном клавишных. Я увеличил громкость, а потом вытащил из-под кровати небольшую шкатулку.

Она была старой и изрядно обшарпанной, однако изображение на крышке еще не стерлось: летящие на фоне пурпурного неба черные птицы. Торчавший в замке ключ был сломан из-за того, что я швырнул шкатулку об стену после маминой смерти. Через пару лет мне все же удалось ее открыть. Я снял покореженный бронзовый замок и отложил его в сторону.

Внутри шкатулка была разделена деревянными перегородками на восемнадцать ячеек, в которых хранились флаконы из тонкого стекла, наполненные самыми разными материалами: порошками, кусочками металла, засохшими лепестками, семенами, опилками и даже мелкими рубинами. Каждый флакон был снабжен наклейкой с надписью, сделанной аккуратным почерком: кармот, железо, костный порошок, крапива, чертополох, змеиная чешуя и еще много чего. В трех ячейках лежали листы черного пергамента, тонкие длинные полоски воска и катушки разноцветных ниток. Это были инструменты для маминой работы. Заостренное птичье перо она использовала как иглу, чтобы проткнуть палец и добыть немного крови. Я погладил пестрое оперение. Перо индейки, предположил я. Мне никогда в голову не приходило спросить ее обо всем этом.

Я встал, сорвал со стены несколько рекламных листовок, разорвал их на мелкие части и снова опустился на колени. Яркие, бесформенные обрывки устлали пол. Я разровнял их ладонью, взял флакон с надписью «Святая вода» и открыл его. Макнув перо в воду, я начертил круг на своей левой ладони. Я не сильно давил, так как не хотел оставить порез. На этот раз не хотел.

Когда я был маленьким, мы с мамой сотни раз играли в эту игру. Она чертила на моей руке круг и внутри него рисовала семиконечную звезду, но уже своей кровью. Мне было щекотно, я смеялся, но никогда не отдергивал руку. Закончив, мама целовала все мои пальцы, один за другим, и повторяла, что я сильный. А затем резко протыкала острием пера и мою ладонь. Моя кровь смешивалась с ее, и по всему телу разливалось приятное тепло, меня охватывал странный трепет. Мама прижимала свой палец к испачканной ладони и оставляла отпечатки на клочках бумаги. При этом мы вместе шептали: «Бумажки, летите далеко, залетайте высоко и следите за мной».

И сейчас я повторял всю процедуру здесь, сидя на полу чердака. Сначала круг из воды, затем семиконечная звезда, начерченная кровью. Вода смешивалась с кровью, отчего звезда по краям розовела. Сейчас мне тоже было щекотно, но я не смеялся. Смех застревал у меня в горле, словно обломок камня. Я прижимал палец к клочкам бумаги и бормотал: «Бумажки, летите далеко, залетайте высоко и следите за мной».

На секунду мне показалось, что все это чушь. Воспоминания о маме причиняли боль. Она обманывала меня, дразнила, заставляла верить в магию, которой в действительности не существует. Но стоило мне подумать о ее радостной улыбке, как рваные лепестки бумаги начинали трепетать и кружиться в воздухе, словно подгоняемые ветерком.

Я остановился. Мои ладони заскользили по полу, и все успокоилось. Клочки бумаги плавно опустились на пол. Я убрал флакон со святой водой в шкатулку, захлопнул крышку и задвинул ее под кровать. Убирая бумагу, я думал о том, как в детстве ложился спать, а перед моими глазами трепетали разноцветные звездочки. Они медленно кружились в хороводе и были для меня дороже, чем мягкие медведи или могучие рейнджеры. Мама говорила, что удержать звездочки в воздухе может только любовь, и, пока они парили надо мной, ничто не могло причинить мне вред.

А теперь я горстями сгребал разорванную в клочья бумагу и бросал ее в мусорный мешок.

Мне было всего восемь лет, когда первая ярко-желтая звезда, покрытая пыльным саваном, медленно упала на пол.

27 марта 1904 года

Вот как я узнала о магии.

Я провела с ним девять месяцев, и он ничего не требовал от меня, кроме как читать, читать и читать, писать, писать и писать. Я переписывала целые страницы из романов Анны Радклиф[14], глупые книжонки Твена, а по вечерам Филипп читал мне Уитмена или По, а я записывала за ним. Это продолжалось до тех пор, пока я не научилась писать так же быстро, как он произносил слова. Вскоре я выяснила, что мне больше нравится поэзия, нежели проза. В стихотворениях словесный поток чувствовался лучше. Комната, в которой размещалась библиотека Филиппа, была маленькой, поэтому книги громоздились повсюду, тесно прижавшись друг к другу корешками. Одну из стен закрывали полки со старинными книгами, полными изображений человеческих тел. Произведения Шекспира стояли в другом месте, и Филипп повторял, что я еще до них не доросла. Однако одну его пьесу я все же прочла; это была «Буря», и мне на всю жизнь запомнилась речь Ариэля, духа воздуха.