— Я это понимаю, — кивнула я. Инквизитор не мог бы сказать ничего другого. — Но вам не придется, Арн. Можете мне поверить.

Виланд устало прикрыл глаза и вздохнул:

— Что ж… давайте руку.

Я послушно поднялась ему навстречу.

Какое-то время Виланд молча смотрел на мою протянутую ладонь, а затем руку пронзила такая боль, что на несколько мгновений я перестала дышать.

Да, ставить печать больно. Но снимать — еще больнее.

Но это было не все. Гостиная, Виланд, я — все вдруг скользнуло куда-то в сторону, размазалось туманными полосами. Я увидела детскую спальню: маленькая кровать, лампа, которая бросала на стены звездочки света, груда игрушек, плакат с мультяшным чудовищем на стене.

Мальчик на кровати не спал — он старательно делал вид, что спит.

Женщина — высокая, с красивыми темными локонами, небрежно рассыпанными по спине, одетая в спортивный костюм — сидела рядом и осторожно гладила мальчика по телу. В ее взгляде влажно мерцали слезы. Я чувствовала, что ее наполняют любовь, тепло и нежность. Те самые, которые бывают, когда прощаешься навсегда.

И еще тоска. Какая же в ней была тоска!

Меня дернуло, поволокло в сторону, и я уткнулась лицом в грудь Виланда. Его сердце гулко колотилось под мягким свитером, инквизитор почти дрожал от боли и злости. Казалось, еще немного — и он набросит мне на шею петлю из зеленого огня.

Должно быть, ему никогда не приходилось снимать печать. И сейчас он сломал и перемолол самого себя.

Корсет издал протестующий писк. Бок и грудь снова наполнились болью.

— Живы? — услышала я издалека.

— Жива, — откликнулась я и вдруг против воли спросила: — Та женщина и ребенок… кто они?

Виланд отстранился. Я чувствовала, как он каменеет, как из него уходит все живое, оставляя уже не человека, а давние, но не умершие чувства.

Ненависть и боль. Ничего больше.

— Моя мать, — ответил Виланд. Он старался говорить спокойно, но за этим спокойствием поднималась буря, готовая уничтожить нас обоих. — Моя мать и я.

* * *

— Она ушла, когда мне было десять.

Я не настаивала на подробном рассказе. После снятия печати мне больше всего хотелось лечь и провести в тишине хотя бы четверть часа. Тело наполняла пульсирующая энергия бодрости, ноги так и рвались вперед — двигаться, плясать, лететь, а руки дрожали, словно я переборщила со спиртным.

Но Виланд уже не мог молчать. Я заглянула в то место, которое он считал своим, личным, важным. Я сунулась в запертое и опечатанное хранилище его тайн.

И это вышибло его из жизни. Это сделало его слабым. Исчезла защитная скорлупа, которая окружала его много лет. Виланд стоял передо мной — открытый, беззащитный, несчастный. Одно неосторожное прикосновение — и будет взрыв.

Никто и никогда не видел его таким.

— Я не засыпал. Хотел побыть с ней еще минутку, — по лицу Виланда прошла судорога, он прижал ладонь ко лбу, словно пытался справиться с головной болью. — Но она все равно ушла. Утром ее уже не было. Оставила меня и Киру. Кире было полтора месяца. Она, конечно, не помнит мать. Даже снов с ней никогда не видела.

Я подошла к нему так, как подходят к огромному дикому зверю, которого охотники загнали в угол. Осторожно взяла за руку — Виланд вздрогнул, но не оттолкнул, просто послушно прошел вместе со мной к дивану.

Здесь не было магии. Я искренне сочувствовала ему. Сумела отстраниться от того, что Виланд был яростным карателем, и увидела в нем давно и глубоко страдающего человека.

И он никогда не говорил об этом. Носил свою боль в себе, и она гнила в его душе, отравляя его ядом.

— Я все время думал, что это моя вина, — глухо сказал Виланд, рассматривая свои пальцы, нервно стиснутые в замок. — Что я что-то сделал не так. Сказал что-то неправильное, плохо поступил, и поэтому она ушла, — он усмехнулся и с язвительной горечью добавил: — Мне даже плакать было нельзя, потому что Кира пугалась. Отцу это не нравилось. Он ничего не говорил, но я чувствовал.

Я снова взяла его за руку и принялась осторожно водить по ладони кончиком указательного пальца. Это всегда помогало моим пациентам расслабиться и успокоиться. Виланд, конечно, не был одним из них, но нуждался в помощи не меньше.

— А ваш отец? — спросила я. — Как он все объяснил?

Лицо Виланда исказилось в кривой ухмылке. Он будто бы снова с головой нырнул в свое детство и увидел огромную темную фигуру отца, заслонявшую весь мир.

— Он сказал, что ведьмы и шлюхи всегда уходят, — ответил Виланд. — А когда ведьма еще и шлюха, то ее ничто не удержит. Говорил, что она променяла семью на большой хрен, — он сделал паузу, потом произнес: — Знаете, потом я стал искать ее. Видел в каждой высокой черноволосой женщине, бежал за ними, догонял… И так и не нашел.

Все правильно. Поиск того, что потеряно — одна из стадий проживания горя. И как же гадко и страшно, что мальчик в это время был совсем один! Он хотел вырваться из тьмы своего страдания, но все равно оставался там в одиночестве. Никто не протянул ему руки.

Мне хотелось найти Виланда-старшего и посильнее стукнуть его по лбу. Пусть жена ушла из дома, это не причина для того, чтоб бросать сына наедине с болью потери — он ведь не мог с ней справиться в одиночку! Или папаше было наплевать на то, что творилось в сердце мальчика, и он упивался только собственным горем?

Как вообще можно говорить своему сыну про то, что мать променяла семью на любовника, тем более, настолько грубо? Вроде бы я повидала всякое за время работы — и все равно не переставала удивляться.

— А потом пришли отчаяние и гнев, — сказала я и осеклась. Только сейчас до меня окончательно дошло то, о чем говорил Виланд-старший. Арн понимающе кивнул. Видно, я изменилась в лице, потому что он угрюмо произнес:

— Да, доктор Рихтер, моя мать ведьма. Сюрприз, сюрприз. И да, вы правы. Потом были отчаяние и гнев. Однажды отец привел меня на вечер в школе… и все дети были с мамами. Помню, я так разозлился на нее, что у меня в глазах было темно.

Рука Виланда по-прежнему была тяжелой и горячей, но я чувствовала, как охватившее его напряжение постепенно разжимает острые когти. Ему становилось легче — пусть это были жалкие крупицы, но он знал, что они появились.

— Вы видели, как ваш отец переживает горе? — спросила я. Сейчас, когда на ладони не было печати, мне работалось намного легче и проще, чем с ней.

Это было похоже на игру на музыкальном инструменте — я знала, как расположить пальцы и как ими работать, чтобы получить красивую музыку. Я одновременно была и инструментом, и музыкантом.

Это было странное, почти забытое ощущение.

— Нет, — коротко ответил Виланд. — Он вел себя так же, как и всегда. К нам приехала бабушка, его мать, чтобы вести хозяйство и помогать с Кирой. Я вообще ей не нравился, она со мной почти не говорила.