– Что там у вас за вопросы? Я сама на них отвечу, – продолжала держать меня в дверях глава духовной общины, делая вид, что не понимает моих намеков.

Взглянув на решительное лицо Лидии Сергеевны, я сделала однозначный вывод, что войти мне так и не удастся. Поэтому я прямо в дверях достала из сумки коммуникатор и включила запись разговора с клиентом, которую сделала в ресторане. Госпожа Иванова внимательно выслушала трусливые откровения своего мужа и удивленно вскинула на меня тщательно накрашенные глаза.

– И вы верите Аркадию? По-моему, он сошел с ума! Действительно, за неделю до кражи в кабинете был пожар, вспыхнувший из-за неисправной проводки, но Аркадий все врет, он не мог перед этим залезть ко мне в сейф, иначе сохранилась бы видеозапись.

– Насчет камер слежения я и хочу поговорить с Беляковичем. Мой клиент считает, что Белякович поменял местами фрагменты записи камеры видеонаблюдения. Ведь на изъятом следователем диске Аркадий со своей подружкой шуруют у вас в сейфе в ночь ограбления, хотя на самом деле они забирались в него перед пожаром. Кстати, пожар, по мнению моего подзащитного, тоже устроил ваш юный друг Феликс.

– Какая чушь, – усмехнулась Лидия. – Муженек вам что угодно наговорит, лишь бы Беляковича оклеветать. Да будет вам известно: Феликс Романович – ветеран чеченской войны, участник боевых действий в Осетии и Дагестане, он имеет правительственные награды, а вы говорите о нем гадости. Я расскажу вам, почему случился пожар. Аркадий пытался обесточить сигнализацию, загорелась проводка, мой кабинет был обшит пластиком, только поэтому он и выгорел дотла. Сейф не стал исключением, и это большое счастье, что Ухо Энки находилось в бронированной витрине в большом зале, потому что у нас проходил международный слет последователей преподобного Бажена, о котором Аркадий не имел представления. О специально спланированном поджоге и речи не идет! А вы, Агата Львовна, чем отираться у нас, лучше бы съездили в «Баженову мудрость» и выяснили у Санты Патрика, не появилось ли у них чудесным образом Ухо Энки.

Во время разговора женщина разволновалась, ее лицо и шея пошли пятнами, и стало заметно, что она далеко не так молода, как хочет казаться. Мне даже стало ее немного жаль, и я мягко произнесла:

– Не волнуйтесь, пожалуйста, госпожа Иванова. Я обязательно побеседую с Сантой Патриком. И все-таки я предпочла бы услышать рассказ о камерах слежения от вашего начальника службы безопасности лично.

Директриса Культурного центра посмотрела на меня отсутствующим взглядом и холодно произнесла:

– Ничем не могу помочь, Феликса нет в Москве.

– И где же он? – не отставала я.

– Уехал в командировку, – с усмешкой проговорила собеседница, наблюдая за моей реакцией. – На Алтай. Такой ответ вас устраивает?

– Нет, не устраивает, но что же делать? – вздохнула я, твердо решив во что бы то ни стало встретиться с загадочным Феликсом и поговорить с ним по душам, пусть даже для этого мне придется вскарабкаться на Алтайские горы.

* * *

Покинув помпезное строение на Ярославском шоссе, я успокаивала себя тем, что Культурный центр – не единственное место, где я могу навести справки о Беляковиче. Можно узнать адрес сердечного друга госпожи Ивановой у следователя Оболенского, тем более что сегодня вечером я иду с Олегом в театр. Воспоминание о предстоящем свидании немного улучшило мерзкое настроение, не покидавшее меня с момента вчерашнего разговора с дедом. Владлен Генрихович сегодня уже звонил два раза, сообщая, что изменений в состоянии бабушки пока не наблюдается. Ситуация усугублялась тем, что попытавшись связаться с Борисом, я напоролась на вездесущую Кэт, с которой Устинович-младший, похоже, не расставался ни днем ни ночью. Девица бесцеремонно сняла трубку и заявила своим низким красивым голосом, что Джуниор занят, подойти не может, но она готова передать ему любую информацию, даже интимного характера. Расстроенная до невозможности, я хотела было отменить поход в театр, но дед категорически запретил это делать.

– Агата, тебе необходимо развеяться, – в очередной раз связавшись со мной, чтобы рассказать о неизменности бабушкиного состояния, проговорил дед таким тоном, словно обвинял меня во всех смертных грехах.

– Дед, давай я подъеду в больницу, – взмолилась я.

– И что ты там будешь делать? – сердито буркнул родственник. – К Иде все равно пока не пускают. Сходи уж лучше в театр.

Я поехала домой переодеваться. Я не считаю себя завзятой театралкой, но выбираюсь в «Современник» довольно-таки часто. Помню, в детстве мы с бабушкой пересмотрели весь репертуар ТЮЗа и ЦДТ, и она каждый раз говорила, чтобы я внимательно наблюдала за воссозданными на сцене характерами, ведь у хороших актеров есть чему поучиться. И до сих пор я в основном я хожу в театр с бабушкой, хотя пару раз пыталась приобщить к этому виду искусства Джуниора. Закончилось это тем, что Борька в середине первого акта стягивал башмаки, откидывался на спинку кресла и принимался храпеть так, что артисты смущенно замолкали в самом начале реплик. Бабушка же являла собой другую крайность театрального зрителя. Поход в театр становился для нее событием сродни собственному бракосочетанию. Ида Глебовна долго и тщательно готовилась к торжеству – одевалась, красилась и завивала волосы, после чего распекала меня всю дорогу за повседневную одежду, в которой я посмела отправиться в священное место.

Устроившись на сиденье, бабуля придирчиво следила, чтобы никто из соседей не шуршал обертками конфет и, упаси господи, не оставил включенным мобильный телефон, способный громким звонком причинить неудобство актерам. В антракте бабушка вела меня в буфет, где поила потрясающим кофе с вкуснейшими пирожными. Борька же, дождавшись антракта, уселся на пуфик в фойе, достал из рюкзака два мятых банана и угостил меня тем, что поприличнее. Сам же, нимало не смущаясь фланирующих мимо зрителей, заглотил второй банан, больше похожий на пюре. И это вовсе не потому, что Джуниор – скупердяй, а Ида Глебовна – расточительная транжира. Просто у бабули и кудрявого друга диаметрально противоположный подход к театру – соответственно романтичный и прагматичный. Бабушка шла в театр как на свидание с высоким искусством. Борька же руководствовался ревнивой мыслью, что лучше уж потащится на спектакль он, чем кто-то другой составит мне компанию. Я же всегда считала, что стою где-то посередине между этими крайностями, отправляясь в театр с одной-единственной целью – получить удовольствие от великолепного зрелища. Вот и теперь я надеялась, что постановка хоть немного отвлечет меня от грустных мыслей, поэтому откинулась в плюшевом кресле, улыбнулась Оболенскому и приготовилась наслаждаться действом.

Сказать, что спектакль меня потряс, ничего не сказать. Полет режиссерской мысли был настолько затейлив, что не всегда удавалось постичь ее тайный смысл. Как только потух свет, над сценой промелькнули кадры кинохроники тридцатых годов, показывающие сытую жизнь буржуазных немцев в предвоенной Германии. Затем подняли занавес, и долгих два с половиной часа прекрасные актеры ходили из угла в угол, разыгрывая скучнейшее представление о предполагаемом убийстве, которое вот-вот совершит бывший любовник жены главного героя. Половина актеров была отчего-то загримирована в стиле театра кабуки, хотя другая половина имела лица чистые, не оскверненные вызывающим гримом. Где-то в середине второго акта одну из актрис демонстративно вырвало в сторону зала, и я уже тогда захотела уйти, подумав, что ко всем неприятностям не хватает мне таких вот сомнительных развлечений. Но я проявила малодушие, всего лишь нагнувшись к кавалеру и прошептав ему в ухо: