Математик Берини полчаса проводил эксперимент «Стратегия гроба»: улегшись на трех сдвинутых письменных столах, он пытался не шевелить ни единым мускулом. К нему нельзя было подходить ближе чем на десять метров. Предполагалось испытать внешнюю оболочку кокона во время одиночного, почти неподвижного сна и выяснить, возможно ли истощение кислорода, света, любой энергии, тех запасов, что подпитывали нас уже более четырнадцати часов с нулевой точки во времени до нулевого уровня в пространстве, и зависят ли эти запасы от количества производимых нами движений или дурных помыслов. Спустя полчаса Берини был таким же уставшим и живым, как раньше. Никак не отпускала мысль, что надлежит бороться со стихией (с мертвым морем безвременья), что некий минимум физической активности мешает воздуху вокруг нас вмиг — или же, наоборот, с коварной медлительностью — затвердеть, сгуститься до состояния смолы или стекла, в которых, казалось, залипли окружающие ЦЕРНисты. Поэтому ты заставлял себя встать, нетвердой походкой обходил лагерь, минуя бастион тел вокруг Тийе, проходя мимо помилованных ЦЕРНистов, по старой привычке или сообразно с какой-то математической теорией вытянувшихся на полу рядом друг с другом, ровно и аккуратно, как сосиски на гриле, но вскоре, раскаявшись, возвращался на место. Если верить Шперберову «Бюллетеню», в первую ночь нас покинули как минимум четверо, чьи имена мне незнакомы и с успехом могли быть выдумкой. Надо полагать, это были самые опасные люди. Мы же, прочие, покорно лежали, не зная, одолевает ли нас сон или по нашим венам медленно растекается наркотик умирающего времени. В наших — пока живых, пока не сфотографированных — мозгах вспыхивали кадры тайных пленок. Я был уверен, что отлично знаю один сюжет за закрытыми или будто смертью опечатанными веками соседей, потому как его можно было заменить прообразом катастрофы, что пылал в моей личной темноте: ДЕЛФИ, трехэтажный монстр весом в три тысячи тонн, стальная луковица измерительных камер, притаившийся на 150-метровой глубине при комфортных 22° Цельсия. «Детектор есть детектор есть детектор…» Снова и снова я думал о шкатулке с часами у бородатого Йорга Рулова, которую он где-то прятал перед поездкой вниз. Как будто тем людям, застрявшим отныне в лифте, помогло бы спешное, в 11:31, возвращение часов: рука спасительно ныряет в тикающее на все лады змеиное гнездо, малый приплод дракона Время, который визирует собственную смерть. Частичную смерть. Как живые ядра, мы болтались внутри гигантского оледеневшего ареала, биофотоны в разросшемся детекторе, который охватывал не только Пункт № 8, но даже самолеты над Куантреном, штаб-квартиру ЦЕРНа, возможно, Женеву и дальше — тут в мозгу возникало невыносимое давление в результате бешеной экспансии воображения. Южная граница летнего ледникового периода должна пролегать где-то вблизи Пункта № 8. Хрустальный шар. Или полушарие. А может, хроностатичный кубик, цилиндр, сплюснутое яйцо.

— Яйцо Римана или яйцо Лобачевского? — спросил Хэрриет.

Страх удушья. Взгляд сновал по беспокойным и стонущим современникам — они покорились сну, но то и дело вздрагивали, ожидая, что в следующую секунду вскочит один из ЦЕРНистов, например Пэтти Доусон, которая гусеницей шелкопряда слабо ворочалась между Каролиной Хазельбергер и, по ЦЕРНистским меркам, весьма неряшливо скрюченным Хэрриетом, и с классическим криком «Эврика!» (слышным, по крайней мере, Хазельбергер и Хэрриету) возвестит спасительную формулу, чтобы расколоть хрустальную гору, которая похоронила под собой всех, кроме нас. Помятый и лишившийся своего картуза садовый гном-переросток Шпербер положил голову на пустую коробку из-под приборов; несколько недель еще отделяли его от той суверенной иронии, с какой он придумает новое толкование объектов поиска ДЕЛФИ (лептон — ложь, фотон — фарс, адрон — агония). То ли мы должны почитать ДЕЛФИ, поскольку он нас спас или как минимум подарил нам будущее, — оракул тикающего внутри нас времени. То ли он — адская машина, и исток катастрофы находится где-то в тысячекилометровом электропроводе, обвивающем колосс, или внутри смертельного ледяного поля его многотонного магнита. Но где же кончался полуденный ужас, где лежала граница, где светящийся купол нашей фантасмагории упирался в ваадтскую[15] ночь? Снаружи — женевцам, швейцарцам, французам, мировой общественности — должно быть, казалось, что гигантский стеклянный колпак накрыл территорию ЦЕРНа и излучает сейчас сияние в темноте, в три, в половину четвертого утра, громадный — наверное, полукруглый — аквариум дневного света. Лежа в основании башни, я мечтал, как пробьюсь сквозь границу раздела фаз и рука об руку с Анной или Каролиной Хазельбергер ступлю из светящегося свода в августовскую ночь, как Адам и Ева на старинных гравюрах «Изгнание из Рая», как обязательная, голливудская пара, пережившая катастрофу. Нас встретят синие мигалки, кареты «скорой помощи», вспышки фотоаппаратов, полиция, армия, пресса, на плечи набросят серебристые хрустящие плащи, в лица будут тыкаться микрофоны, как мордочки безглазых протеев; а затем покой, полицейское бюро, все удивляются нашему спасению, заверяют, что прикладываются все силы, дабы разрушить или хотя бы открыть ЦЕРНистский купол, чтобы постепенно вынести оттуда и спасти из комы десятки тысяч людей, раз уж не получается ликвидировать весь хроностатичный купол целиком, купол, в который извне не проникает ни звук, ни радиоволна, ни импульс тока, ни выстрел.

Над нашими головами, на поясе первого этажа, черный квадрат метр на метр, очередное световое табло, стилизованный циферблат с точками минутных делений. Когда-то (прошлой ночью или одну настоящую секунду тому назад) красный мячик пробегал по круговой орбите, ежесекундно поджигая следующую точку, так что по прошествии минуты сияла вся окружность. Здесь-то мы и увидели нашу секунду «си-ни» в виде незаконченного (42/60) кроваво-красного круга, в центре которого светилось, однако, не 12:47, a LU:14.

В 6 утра — вонь из туалетов. Ничто не льется, а ведь именно непрерывные прилив и слив во всем диапазоне смыслов являются предпосылкой сносного сосуществования относительно большой массы людей. ЦЕРНисты невозмутимо стояли в полу– и полуполутени своих закольцованных кабинетов, когда мы, пошатываясь, проходили мимо в поисках рукомойников (первый и единственный выплеск в награду за расторопность) или бутылок с минеральной водой. Чем ближе к окнам, тем тише и светлей. Нет, неверно: тишина распространялась молниеносно, как только хроносферная гроздь разваливалась, словно тебя отсекли одним беззвучным ударом, хотя оставалась не полная тишина, а коварно-индивидуальная, твоя собственная: сердцебиение, шум крови в ушах, еле слышное навязчивое причмокивание во рту.

«Be indiscrete, do it continuously!»[16] Желтая полоска-наклейка с черными буквами на верхнем ящике картотеки в кабинете седого, с волосами до плеч ЦЕРНиста, окопавшегося в горах документов и рукописей на четвертом этаже. Свет дискретен, расфасован по запечатанным невидимым волновым пакетам Планка, как в мириадах крошечных адских чемоданчиков. Снаружи: взрыв под названием «день». Волна, ударившая до небес. Дневной свет. 12 часов 47 минут. Два неподвижных голубя над крышей «ситроена».