— Дружище Адриан! Похоже, время здесь остановилось!

Мысль, в начале XVII века создавшая моего испуганного или по крайней мере озадаченного серебряного зайца, была тождественна той, что три столетия спустя вдохновила автора осы, взятой напрокат Борисом. Схватить неугомонное, петляющее, верткое существо, выпотрошить и вставить в него холодный и точный механический имплантант, способный зафиксировать самые мизерные и крошечные движения. Ничто не скроется ни от времени, ни от высокой чувствительности инструментов, его измеряющих. Проникновение в бег зайца или полет осы обещает вдобавок и нечто большее, а именно невозможное, доступное только НАМ (ежедневно, ежечасно избыточное) растяжение и расчленение настоящего. Окоченевший полет, арретированный прыжок, застопоренная езда подобны бесконечному ныряльщику в бассейне одного отеля, куда вмонтированы мы — часы внутри недвижных картин, со дня ноль в изобилии громоздящихся вокруг. ДЕЛФИ подарил нам время, а точнее, его главную драгоценность, оракула самого сложного и опасного измерения — настоящее. Здесь — место нашей уязвимости. Когда пальцы Бориса схватили осу, я ощутил опасность как лопнувшее стекло или сорванную с петель дверь. Панцирь моей сферы был уже пробит, когда я присел на корточки перед урной, мысль о «Кар МК9», спрятанном в правом внешнем кармане рюкзака, пришла с запозданием. Так что мне лишь осталось помножить радость встречи на фактор умоляющей надежды. Чисто иллюзорная защита.

И все же: настоящие объятия. Близость, когда в каждую пору бьет электрический разряд от другого тела, настоящая близость. Тела реагируют, это именно ре-акция, слова, фразы, разговор. Мы проговорили несколько часов, распивая погожим солнечным вечером пятидесятилетнее вино, понимая друг друга с полуслова, как давным-давно, как три секунды тому назад, единодушно решили придерживаться правила хорошего тона для маловероятной спонтанной встречи временщиков, неизвестного для меня, но, по-видимому, давно укоренившегося в хронотикете принципа анонимности в ночи (ПАН, в предпоследнем «Бюллетене Шпербера»). Место, где мы можем быть уязвимы, все то же: сейчас. Удушье и головокружение. Сейчас для нас не ново, мы знакомы с ним с эпохи до-безвременья, когда в блестящем обществе гомосексуальных средиземноморских философов, праздных машинистов локомотива, сосредоточенных студентов-физиков, решительных шотландцев, ЦЕРНистских профессоров и никогда не пьющих церковных старост пытались из невидимой бездны под стремительным поездом выхватить взглядом одну-единственную шпалу. Настоящее всегда оказывалось той полоской, которая только-только исчезла под локомотивом. Блоха в темной пряди темного Гераклита всегда отскакивает в сторону, прежде чем ее успевают раздавить пальцы философа; едва умолкнувший звук; волосяной тонкости сегмент циферблата, покинутый тенью секундной стрелки; безвозвратный миллиметр, пикометр, нанометр в счетчике атомных часов — нам никак не догнать настоящее на его стремительном бегу в прошлое, которое и само-то уже пропало, тогда как будущего нам вечно недостает. Что было — того нет, что есть — уже прошло, что будет — еще не появилось. Вот так быстро у нас когда-то кончалось время, когда мы о нем размышляли. Иногда фотоэкземпляры мнились мне жертвами нецелесообразных философских размышлений, которые привели к мозговой блокаде и полному параличу, как если бы ЦЕРН послал глобальный сигнал, повсеместно запустивший превратный мыслительный процесс. И только мы, иммунизированные, получили данайский дар действительного, непропадающего настоящего.

Перед «Хэппи Инн Лодж» стоят три студента в шортах и футболках с диагональными полосками. Американцы? Австралийцы? Над входом — желтый значок с улыбающейся рожицей. Повинуясь ПАНу, я вернулся в центр Интерлакена и свернул в первую попавшуюся боковую улочку, которая, словно замыслив аварию, упирается в горный хребет. Вряд ли кому-то взбредет в голову искать меня между столов для пинг-понга, досок для игры в дартс, в общественных душах и четырехместных номерах, тем более в спальном мешке за диваном темной телевизионной комнаты. «Кар МК9» под подушкой, которую я забрал с клетчатой тахты из-под полной рыжеволосой девушки с веснушками, оставляет отпечаток на моей щеке и в моих снах об Анне. Половину ложно-ночи я грежу, будто просыпаюсь как раз вовремя, чтобы еще успеть выхватить пистолет, прежде чем Анна меня убьет, — хотя непонятно, каким именно способом. Если бы не их рассказ про ПАН и не тот уверенный тон, с каким они упомянули вынужденную необходимость ему следовать, я, вероятно, не был бы так недоверчив. В моих сновидениях Анна голая вот уже семь лет.

Встречаемся, как договорено, перед кондитерской «Ридер» в 8 часов утра следующего дня. Прохожу между фотоэкземпляров под оранжевыми навесами неумолимо открытой «Креативной ярмарки». Ностальгическая драпировка, избранная Анной и Борисом для нашей первой встречи, не предназначалась специально для меня. То была лишь одна из бесчисленных шалостей сумасбродно счастливой пары, у ног которой лежит весь мир. Решительно не понимаю, как можно было вынести это пятилетнее безрассудство перелетных птиц — кому угодно, им, мне, который два года до часа ноль прожил под знаком поначалу несмелой, а потом стремительно нарастающей, грозящей удушьем влюбленности в высокую белокурую женщину, под конец был готов рискнуть собственным браком, и как-то вечером в гостях у Анны так смехотворно, долго и благоговейно, стоя в ванной, вертел между пальцев тампон, словно возжелав проникнуть сквозь его пластиковую оболочку и занять место рулевого в одноместной подводной лодке. Кровавые потоки, как рассказывал Шпербер — правда, по другому поводу. Говорят, однажды приключилась дуэль между двумя временщиками (номера 38 и 47, мне неизвестные), вскоре после моего последнего визита в Женеву, фарсовая дуэль на пистолетах, поскольку дальность полета пули ограничивалась полутора метрами, так что невозможно стрелять, не подвергаясь опасности быть застреленным, разве что застигнешь противника пьяным, спящим или из засады. Открытая засада («Бюллетень № 6») — это, конечно, наиболее элегантный способ, когда манекен у тебя под боком, неожиданно вскидывая руку, выстреливает в упор. Нужно только уметь сохранять неподвижность и хорошо замаскироваться.

— Ровно 12:47. Как вы вовремя! — говорю я Борису с Анной, которые якобы случайно стоят перед кондитерской спина к спине.

-— Мы ждем тебя не первый год, — отзывается Анна.

И вторично я мог бы их не узнать. Теперь они чересчур соответствуют моим представлениям о хроноходах: летний вариант элегантной походной экипировки в хаки-палево-камышовых тонах и изящные черные рюкзаки компактно-набитого вида, быть может, с каким-то спецснаряжением, разработанным в последние годы в ЦЕРНе. И у Бориса, и у Анны на каждой руке только одни часы — я поразился такому экстравагантному легкомыслию, пока не догадался, что вместе получаются четыре возможности триангуляции. При условии, что они не расстаются. Современность Анны, чужое, волнующее, пронзительное присутствие. Когда мы хотим на ходу поговорить, я пристыковываюсь к их паре исключительно со стороны Бориса. Нарушения беседы, резкий обрыв звука и противное выныривание его из ниоткуда, возникающие, когда невнимательный индивид подключается к хроносоюзу, — это все моя вина. Два с половиной года одиночества превратили меня в полного неумеху (если б только это!). Я путаюсь в собственных ногах, налетаю на безвременную светловолосую девочку, которая в отместку размазывает мне по животу шарик клубничного мороженого, перед тем как упасть без сил головой вниз, но я быстро подхватываю ее под мышки, чтоб она не сломала себе шею. При следующем РЫВКЕ.