Став профессиональным литератором, я старалась писать как Арчер: переняла его манеру приоткрывать клапан гнева медленно, напряженно, красиво, так что вихрь эмпатии, пропущенный через воронку гнева, вызывал у читателя массированное отвращение к тому злу, в котором погряз наш мир. Казалось, это единственный вывод, к которому может прийти умный, мыслящий человек. Я тоже испытывала отвращение. Я тоже гневалась. Но я никогда не делала гнев площадкой для приземления – никогда не заканчивала им свои сюжеты – и возможно, именно поэтому потерпела неудачу. Моя эмпатия только стимулировала эмпатию читателей. Звучит неплохо, но корни этого – во внутренней трусости. Я была слишком труслива, чтобы закончить рассказ гневом. Слишком труслива, чтобы испытывать тотальное отвращение к героям своих историй – а это, конечно, были живые люди, которые уделили мне время, доверились мне и к тому же знали мой номер телефона. Меня не пугало, что они меня возненавидят, – я не собиралась больше с ними пересекаться. Но я боялась застыть в состоянии гнева, оставить его висеть в воздухе без решения, без разрядки. Я боялась показаться слишком злобной и в результате возненавидела себя за то, что слишком беспокоюсь о других. Я не хочу сказать, что я плохой писатель. Я писала хорошо, моя писанина нравилась читателям, они говорили, что я сострадательна и что очень приятно читать такие душевные вещи, и только я одна знала, что мое сострадание – на самом деле проявление трусости и отсутствие силы воли.

Но я была не похожа на Арчера Сильвана и в других отношениях: мне просто не выпало случая жить так, как жил он. Он спал в автобусах, разъезжая с рок-группами на гастролях, ночевал в пустыне под открытым небом с одним актером, пил аяуаску с одним политиком и пришел к выводу, что должен развестись с женой и жениться на ассистентке, которая занималась изысканиями фактов для его книг, – его постигло прозрение, что с ассистенткой он был знаком двенадцать жизней назад. Он исчез с радаров на много дней, подстерегая рок-звезду, ведущую затворнический образ жизни. Он однажды потратил семь тысяч долларов на чаевые для стриптизерши, списал эту сумму на служебные расходы, причем без всяких подтверждающих документов (разумеется), и ему ее возместили, даже несмотря на то, что стриптизерша не попала ни в один рассказ. А мне однажды на обратном авиарейсе из Европы, где я интервьюировала известного актера, пришлось сдать в багаж чемодан сверх лимита, и мне позвонил шеф-редактор и сделал выговор, и я больше никогда не повторяла свой проступок.

В 1979 году Арчер написал журнальную версию «Расстыковки», четырнадцать тысяч слов. Это была история мужчины, скрывающегося под псевдонимом «Марк». Интернета тогда не было, но рассказ прочитали абсолютно все. Он произвел фурор. Он обличал женщин за то, что они изменили правила игры, не предупредив об этом мужчин, а всё из-за этого дурацкого «движения за освобождение женщин» и идиотского «сексуального пробуждения». Сексуально пробуждаться следовало ровно настолько, чтобы мужчинам стало приятнее в постели, и не более.

Кроме того, это был, без сомнения, замечательный рассказ. Колкий и пронизывающий. Автор не только наблюдал, но и делал дерзкие выводы, экстраполируя так, как в жанре нон-фикшн еще никто не осмеливался. Рассказ стал эталоном – его предъявляли каждый раз, когда кто-нибудь хотел оценить новый репортаж. «Это почти так же хорошо, как “Расстыковка”». Или: «Ну, это определенно не “Расстыковка”». Сидя в ресторане с Тоби, я скроллила фотографии в его телефоне и натолкнулась на пятидесятилетнюю женщину в бикини, верхом на лошади – женщина сообщала Тоби, что любит эротические игры с сосками, и у меня в голове всплыла цитата из «Расстыковки»: «Его несчастье было туманом, слегка – но не полностью – скрывающим пейзаж совершенно новых возможностей. Однако он не замечал, что этот пейзаж, в свою очередь, скрывает нечто еще более мощное».

Я подняла взгляд от телефона Тоби:

– Знаешь, я так и не поняла, почему ты на ней женился.

Он откинулся назад и принялся дергать себя за волосы на груди:

– Я женился, потому что полюбил ее.

После этого мы встречались каждые несколько дней. Я приезжала на своем большом неуклюжем джипе на Верхний Вест-Сайд и ждала Тоби в закусочной рядом с больницей, где он работал. Или ехала на поезде до Пенн-стейшн, и мы встречались, ели и перерабатывали прошлое.

Вот что было во время нашего второго совместного обеда.

– А может, когда люди женятся, они просто не подозревают, что навеки – это очень долго, – сказал Тоби, жуя омлет из яичных белков. – Часто говорят, мол, то или иное длилось вечность. Вечность кажется нам примерно такой же длинной, как обучение в старших классах. В старших классах мы учимся четыре года, но к этому времени успели прожить только шестнадцать лет, и таким образом четыре года – огромный кусок нашей жизни, целая четверть. А когда мы решаем навеки связать себя с кем-то одним, сколько нам лет? Двадцать пять? Тридцать? Мы еще младенцы. Мы еще не знаем, с чем имеем дело. Мы не в силах представить, что это значит – вести себя образцово в течение такого долгого времени. Мы не знаем, что какие-то черточки, которые сейчас кажутся забавными или очаровательными, когда-нибудь начнут нас бесить. Откуда нам знать свои будущие потребности? У человека в этом возрасте еще даже любимые телепередачи ни разу не менялись. В молодости я обожал «Друзей», потом в двадцать с чем-то лет с удовольствием смотрел повторные показы, а сейчас, когда я слышу мелодию заставки, мне сдохнуть хочется.

– Ты это говоришь только потому, что твой брак распался, – сказала я, жуя блинчик с начинкой. – Если бы он оказался счастливым, ты бы говорил, что жениться в таком возрасте – нормально.

– Ты это говоришь только потому, что твой брак оказался удачным.

– Ты ничего не знаешь о моем браке.

– Я знаю, что он не распался. А сохранившиеся браки, даже несчастливые, считаются удачными.

Третий совместный обед:

– Брак – как доска в игре «Отелло». – На этот раз Тоби ел курогрудь, запеченную в духовке «на сухую, без масла, пожалуйста». – В начале игры на доске полно белых фишек, но это лишь пока кто-нибудь не положит на нее достаточно черных фишек в нужных местах, чтобы белые тоже перевернулись и стали черными. Сразу после свадьбы доска заполнена белыми фишками. Даже если там и сям лежат несколько черных, все равно доска по преимуществу белая. Вы поссорились? В итоге все равно помирились и даже посмеялись над собственной ссорой, потому что доска еще белая. Но когда это наконец происходит и черные фишки берут верх – связь на стороне, финансовая нечистоплотность, скука, кризис среднего возраста, что угодно, – доска становится черной. И теперь ты видишь свой брак – даже эпизоды, о которых раньше было приятно вспомнить, – запятнанным и гнилым с самого начала. Та милая ссора во время медового месяца на самом деле предвещала недоброе. Я спорил с женой из-за имени для дочери, потому что хотел запретить жене увековечить даже ту немногочисленную родню, что у нее была. Даже хорошие воспоминания отравлены осознанием того, что я как дурак считал жизнь прекрасной и думал, что мне уготовано блаженство.