— Ты не спишь, Мендель? Что тебя тревожит? Надеюсь, не грехи? У тебя их немного, я знаю. Я научился угадывать твои намерения и оценивать твои поступки: ты чист во всем. Однако ты, вместо того, чтобы спать, явился и помешал моим занятиям: быть может, это твой грех…

Он смотрит на своего друга, и ему кажется, что тот страдает от неизвестного недуга. Обычно Большого Менделя, как его всегда называли, будто бы существовал какой-то другой, не так легко смутить. Владея жестами своими и речью, он тут же находит верную фразу для ответа любому человеку одинаково уважительным и откровенным образом: никогда не пресмыкаясь и не принижая себя даже перед своим молодым рабби, чей глас заставляет умолкнуть горних ангелов проклятия. Только Большой Мендель может позволить себе говорить с ним свободно, открывать ему то, что предпочитают утаивать его богатые и влиятельные посетители. Но сейчас слуга будто странным образом занемог. Словно потерял дар речи. На вопросы Благословенного Безумца, которого именует «рабби», несмотря на протесты своего хозяина, он отвечает пожатием плеч, как бы желая сказать: рабби мне все равно не поверит… то, что я должен ему сообщить, быть может, смешно, но важно. Наконец он бормочет:

— Хм, рабби, тут в прихожей, в самом конце коридора, да, почти на улице, ждет священник…

Благословенный Безумец не может скрыть удивления:

— Верно ли я расслышал, Мендель? В такой час? Священник, ты ведь сказал, священник? На улице? И он ждет? Чего он ждет? Быть может, Мессию? Да нет, ведь его Мессия уже явился, как считают христиане, хотя мир от этого не изменился…

— Он хочет видеть рабби, — говорит Мендель, избегая смотреть в глаза Хананиилу. — Он говорит, что у него поручение к рабби. Важное поручение.

Благословенный Безумец вынимает платок и кладет его на раскрытую страницу книги, которую изучал.

— Мендель… Если священник приходит к еврею, это недобрый знак. Но если еврей должен идти к нему, это еще хуже.

Сплетая и расплетая пальцы, Мендель еле слышно спрашивает:

— Что мне сказать ему, рабби?

— Скажи, пусть войдет. — И со вздохом добавляет: — Да сжалится над нами Творец мира, будь благословен Он и Имя Его.

Внезапно молодой Хананиил чувствует себя старым, словно бы ослабевшим от тяжести стольких лет, прожитых другими, его предшественниками. Ему даже трудно встать. Опершись на руку своего «габбе», он поднимается, но тут же садится вновь: к чему показывать пусть и едва заметную слабость посетителю, который предпочитает являться ночью и наверняка не желает ему добра? В мозгу его возникают картины, погребенные под песками времени. Диспут в Париже, проходивший под покровительством Людовика IX и в присутствии королевы-матери Бланки Кастильской: спорили там между собой прославленный рабби Йехиэль, представлявший иудейскую веру, и подлый ренегат Николай Донин, да будет имя его навеки предано забвению, который выступал защитником веры христианской. И в Барселоне, где перед лицом короля и королевы рабби Моше бен Нахману, более известному под прозвищем Рамбан, составленному из первых букв имени, противостоял Пабло Кристиани. Еврейский Учитель, одержавший победу в диспуте, вынужден был бежать. И диспут в соборе города Тортосы, где рабби Иосеф Альбо и двадцать еврейских мудрецов выступали против Херонимо де Санта-Фе. С одной стороны — познания, с другой — злобные наветы. А что же Благословенный Безумец? Не наступил ли его черед защищать свой народ на публичном диспуте? Будет ли он достоин этого? Будет ли на это способен? Мысленно он взывает к предкам, чтобы они одарили его силой своей и достоинством. Благодаря им он сможет одолеть противников. Достоинство прежде всего. Честь еврея, который служит Богу Израиля. Он улыбается с некоторым усилием:

— Впусти этого священника, Мендель. Кто знает? Возможно, он нуждается в нашей помощи. В Господнем мире случается все. Даже и сейчас чудеса могут произойти.

Мендель выходит, а молодой еврей, целиком поглощенный своими странными мыслями, уже не может сдержать конвульсивной дрожи, охватившей его руку и левое плечо. Цели визита Благословенный Безумец не знает. Однако он этого ожидал. Точнее, он ожидал чего-то, исходящего из внешнего мира. Он предчувствует, что еврейскому сообществу в Венгрии угрожает великое несчастье. Возвестит ли о нем этот священник?

Вновь входит Мендель, один.

— Рабби, — говорит он. — Я сейчас впущу его… Если он уведет рабби с собой, я тоже пойду, это понятно? Я обещал святым родителям рабби — да хранит нас их добродетель! — беречь его. Рабби помнит об этом?

— Я помню, — отвечает молодой каббалист.

Да, он не забыл историю, на которую намекает Мендель. И сердце его начинает биться сильнее: он узнал тогда, что человек не должен глядеть ни слишком далеко, ни слишком высоко.

— Тогда я… — начинает Мендель.

— Да хранит нас всемогущий Господь, — прерывает его молодой Учитель.

И его вновь посещает догадка: то, что предстоит ему пережить, связано с таинственными познаниями, обретенными в юности. Имена ангелов и власть, которую дают они тому, кто умеет вызывать их согласно временному распорядку, установленному ангелом Рацциэлем[4]и передаваемому из поколения в поколение, из уст в уста, редким избранным. Как одолеть злобные измышления любого врага Израиля. Как воздействовать на действительность, чтобы изменить ход вещей… И еще: благодаря поддержке старого каббалиста рабби Калонимуса, его наставника и почитаемого Учителя, он умеет возносить душу свою на суд небесный, где решается судьба человечества…

Да, Благословенный Безумец помнит.

Он помнит даже то, о чем предпочел бы забыть: тот печальный эпизод, которому обязан своим прозвищем. До этого его звали просто Хананиил.

Будучи единственным учеником старого рабби Калонимуса, он полюбил его, как отца, если не больше. Когда таинственный Учитель возвестил ему, что оба они, с Господней помощью, могут ускорить наступление последних времен и приблизить Освобождение, он не колебался ни секунды: «Я готов». Однако старый каббалист предостерег его: «В этом есть много опасностей, ты ведь это сознаешь?» — «Да, рабби. Сознаю». — «И ты не боишься?» — «Нет, боюсь. Но вы научили меня побеждать страх». Рабби Калонимус долго смотрел на него и наконец сказал: «Счастливы наши предки, что ты их потомок». И добавил: «Прими их благословение и мое. Подобно рабби Акиве, ты войдешь с миром в Сад познания и с миром его покинешь».

Это единственное, что нужно сделать, думал Хананиил: народ Израиля, слишком долго пребывавший в изгнании, дошел до крайности. Слишком тяжкое испытание. Слишком мощен враг. Слишком жестоки намерения его. И слишком далек пророк Илия. Потомки Авраама, Исаака и Иакова уже не могли терпеть.

Так начался для Учителя и его молодого ученика период аскезы, которая была признана опасной в силу заключенных в ней препятствий и ловушек. Удалившись от мира и даже от семей своих на трижды три недели, они жили в хижине на опушке леса, возвышавшегося над деревней. Ежедневные занятия, усиленная медитация, продолжительный пост, соответствующие молитвы, литании, проговариваемые беззвучно, и все это стоя, в состоянии концентрации, доводившей их почти до головокружения. Ритуальные омовения утром и вечером, заклинания в полночь, тщательные приготовления к тому, чтобы пробить стены, подхлестнуть время, испепелить огнем тело и мозг, согласно правилам, установленным в эзотерических и загадочных текстах Каббалы, бесчисленные жертвы и страдания. Иногда старый рабби Калонимус начинал горячиться, подгоняя самого себя: «Быстрее, сын мой, нужно бежать быстрее, карабкаться выше, на счету каждая полночь, угроза надвигается, ангел смерти и разрушения все ближе, еврейская кровь скоро хлынет потоком, она уже струится, только Мессия может остановить ее, только он может спасти наш народ!» Но Сатана, будь он проклят, затаился в засаде. Он, никогда не выпускавший добычу, готовился восторжествовать. Торопливостью своей старый Учитель думал послужить Господу, а на самом деле пошел наперекор Его воле. Ему не следовало спешить. Вселенная Каббалы обладает собственным ритмом, собственным строем; в торопливости таится опасность; слишком рано произнесенное слово, слишком поздно названное имя может погубить весь замысел, подтолкнув человечество в сторону Зла и его разрушительных сил. Так и случилось. Последнее действо происходило на рассвете, в лесу. Состояло оно в том, чтобы выкрикнуть семьдесят один раз, все громче и громче, вплоть до перехода в экстаз, имя Мататрон, Имя неизреченное — двадцать один раз, потом двадцать шесть раз, потом прочитать семь раз молитву, известную только Первосвященнику. Что ж, Учитель и его ученик были готовы к этому. Накинув талесы, они приступили к исполнению обряда, но тут из тяжелых черных облаков хлынул проливной дождь — они продолжали, несмотря на ливень. Тогда загремел гром, и на природу обрушились молнии. Они продолжали, несмотря на гром, несмотря на молнии. Но во время короткой передышки вдруг возник, словно ниоткуда, дикий пес, такой громадный, какого они никогда не видели, черный словно мрак. Брызгая слюной от бешенства, он заливался оглушительным лаем, перекрывавшим гром, и, разинув пасть, собирался броситься на них, чтобы растерзать. «Продолжим, — вскричал Учитель, — это Сатана послал его, чтобы устрашить нас, привести в смятение, лишить сил, продолжим, это наш единственный шанс!» Но ученик испугался. Он потерял концентрацию. Мгновение спустя пес прыгнул. Старый Учитель был повержен. Хананиил тоже. Но он выжил, несмотря на страшные раны. В деревне вся община облачилась в траур, оплакивая старого Учителя. Похоронная процессия растянулась по улочкам и переулкам. Старые женщины стенали, молодые студенты рыдали, не стыдясь слез. Школы опустели: ученики отправились на погребение. Одни люди говорили: «Нарушать запрет было безумием». Другие возражали: «Это было безумием, но такое безумие благословенно». С тех пор Хананиила стали называть Благословенным Безумцем.