Но он ощущал свою вину, ибо нес ответственность за провал их затеи, хотя причина была известна лишь ему одному: все произошло из-за него. Пес Сатаны? Тот ополчился главным образом на старого Учителя. А он, Хананиил, поддался врагу иному, внутреннему: в последнюю минуту, в тот момент, когда должны были открыться самые потаенные небесные врата, молодой каббалист смутился духом. Из-за собаки? Да нет. Собака была здесь ни при чем. Это случилось только потому, что Хананиил позволил себе увлечься нечистым видением: перед взором его предстала женщина, которую он повстречал в пятницу утром, когда возвращался после ритуального омовения, готовясь к Субботе. Стоял прекрасный летний день. Женщина — конечно, не еврейка, ибо одета она была, на его взгляд, бесстыдно, — посмотрела на него и, как ему показалось, улыбнулась. Была ли это просто женщина? Разумеется, нет. Он видел перед собой Лилит, супругу Ашмедая, властелина демонов. В ту ночь она нарушила его сон так, что он не сомкнул глаз. Но она возвращалась и в последующие ночи. Она появлялась перед ним неожиданно, смеясь. Она танцевала, смеясь. Пела, смеясь. Кружилась, смеясь. Смеясь, она перелезала через стены, подходила к постели, склонялась над ним, чтобы он мог увидеть ее горящие глаза. А он, Хананиил, буквально с ума сходил от ужаса: неужели она притронется к нему рукой, губами? Чем больше он старался прогнать ее, тем чаще она навязывала ему свое развратное общество. И обольстительное. Только безжалостным наказанием своего тела — продолжительные посты, бичевание плоти, купание в холодных водах реки — ему через несколько недель удалось утихомирить бурлящую кровь и восторжествовать над своими видениями. Однако в тот высший миг, когда он вместе со старым Учителем Каббалы готовился принудить Господа подарить свободу и спасение своему народу, эта женщина, сладострастная, смеющаяся, возникла вновь перед его мучительно сомкнутыми глазами. И тогда взбешенный пес прыгнул на него, но терзать стал Учителя. И Мессия остался в цепях за железными дверьми своей небесной темницы. И это по вине Хананиила народ израильский продолжал прозябать в изгнании, оказавшись теперь в смертельной опасности.

Да, он должен был искупить вину перед своим народом.

Разве не познает теперь Хананиил, не отказавшись и от изучения Каббалы, опасное искусство проникать в чужие сны, о котором говорит «Взгляд из бездны», сочинение столь же древнее, как «Зефер Йецира»[5], Книга Творения? Кто обладает им, тот способен преображать сны по своей воле, делая их горькими для нечестивцев и лучезарными для праведников. Благословенному Безумцу это неведомо, но в канун еврейской Пасхи, предчувствуя неизбежную трагедию своей общины, он сумел, сам того не желая, нарушить сон архиепископа, чтобы сделать из него союзника в борьбе с врагом, полным черных замыслов.

Но ведь уже подписан указ?

Мендель возвращается, запыхавшись. За ним следует молодой священник. Очки в роговой оправе. Хрупкая фигура, худое лицо, бегающий взгляд: можно подумать, он нигде не чувствует себя в своей тарелке. Втянув ладони в рукава сутаны, он силится овладеть собой. Почтительно кланяется и начинает говорить как бы нехотя. Речь сбивчивая, прерываемая покашливанием:

— Господин раввин должен… должен простить нас… простить за то… за то, что мы потревожили его среди ночи… но пусть он соблаговолит… соблаговолит понять, что… что речь идет о деле… о неотложном деле…

Он склоняет голову, метнув быстрый взор на Менделя, и продолжает бормотать еще тише:

— …И, по правде говоря, частном деле… Пусть господин раввин поймет…

Слушая священника, Хананиил размышляет: если он хочет остаться со мной наедине, значит, ему неловко. Кто знает, быть может, болен он сам или кто-то из его семьи. Но я не врач. Или он хочет, чтобы я вступился за него перед небесами? Молодой рабби жестом отсылает Большого Менделя, который, не скрывая своего неодобрения, выходит из комнаты пятясь, как если бы опасался, что его Учителю грозит опасность.

— Что я могу сделать для вас? — спрашивает Хананиил, стараясь говорить любезным и решительным тоном.

— У меня поручение… поручение для… для господина раввина, — отвечает священник.

— Я не раввин.

— Ваш слуга полагает… полагает, что вы раввин. И тот… тот, кто меня послал, также это полагает.

Значит, не он ждет чего-то от меня, думает озадаченный Хананиил. Речь идет не о нем, не о его личных проблемах. Но тогда о ком? Кому еще мог понадобиться такой еврей, как я? Архиепископу, конечно, именно ему. Что его мучит? Возможно, бессонница. Неужели он чего-то боится?

— Я слушаю вас, — говорит наконец Хананиил. — У вас поручение ко мне.

— От его… от его преосвященства архиепископа Бараньи.

— В чем состоит это поручение?

— Его преосвященство просит… просит разрешения поговорить с вами… Лично…

— Что ж, передайте, что я приму его…

— Если бы… если бы господин раввин согласился… Его преосвященство ждет… ждет господина раввина у себя… В своей архиепископской резиденции…

— Когда он хочет видеть меня?

— Немедленно.

Хананиил готов спросить о причинах такой спешки, но спохватывается: нельзя проявлять неуважение к одному из высших сановников Церкви, это могло бы повредить общине.

— Карета… карета ждет нас у дверей, — говорит священник.

— Я буду готов через минуту.

Застегнув кафтан, надев шубу и шляпу, он идет к двери, уже открытой Менделем. «Я не покину рабби», — объявляет он священнику тоном, не терпящим возражений. Уже усевшись в карету, Хананиил велит Менделю принести талес и тфилин:

— Кто знает, возможно, нас задержат дольше, чем на несколько часов.

Мендель невольно содрогается: рабби знает то, что мне неведомо? Он спрашивает:

— Это все, что я должен взять?

— Да, — отвечает его молодой Учитель. — Об остальном позаботится Господь.

Эти слова, хоть и звучат утешительно, кажутся зловещими слуге и преданному другу.

Запряженная парой крепких лошадей карета быстро мчится по улицам маленького провинциального городка, погруженного в темноту, к которой трудно привыкнуть — особенно тем, кто никогда не выходит из дома по ночам. После прихода немцев, 19 марта, из страха перед бомбардировками зажигают все меньше и меньше уличных фонарей. Молодой священник, сидя рядом с кучером, хранит молчание. Хананиил беззвучно читает молитвы. Мендель нервно ерзает на своем сиденье: куда их везут? Когда они доберутся до места? Когда вернутся и в каком состоянии? Он колеблется: не спросить ли у священника? Он задает вопрос очень тихо в надежде, что Учитель не услышит. Но священник не отвечает. В тюрьму, вот куда нас везут, думает Мендель. Рабби догадался об этом. Он знал, что нам понадобятся молитвенные принадлежности. Что станется с общиной? И с моей женой? И с детьми? «Рабби», — окликает он. Но поглощенный псалмами, Хананиил слышит только их тайную песнь.