— Правда? — спросил я. — Ну тогда иди ко мне. Иди на перекресток моих больших и неуклюжих рук!

Она засмеялась.

— Разве неуклюжих? Мне кажется, они у тебя очень уклюжие…

— А ты проверь, — предложил я дразняще.

Она посмотрела хитро, подумала и вдруг ответила с вызовом:

— А что? И проверю.

Я выскочил из-за стола и подбежал к стене с ее портретом.

— Прыгай, я поймаю.

Она покачала головой:

— Не сейчас.

— А когда?

— Позже, — почти прошептала она. — Если не передумаю…

— Если не струсишь, — уличил я.

— Да, — ответила она с достоинством, — я трусливая. Завидуешь?

— Да не так, чтоб очень, — признался я, — но преимущества в этом есть. Жаль только, что мужчины не имеют право на это такое понятное чувство.

— Да? — удивилась она. — А я видела столько трусливых мужчин… Их вообще большинство!

Я тяжело вздохнул.

— У вас очень продвинутое и цивилизованное общество. Наверное, женщины тоже работают?

Она улыбнулась.

— Попробуй уговорить меня прийти к тебе вечером.

Улыбка ее была таинственной и обещающей, но вечера я ждал с сильно бьющимся сердцем. Крис оставалась на том же месте, за окнами замирает приглушенный шум города, только иногда доносятся строгие окрики наших воинов, патрулирующих улицы, да звонкий цокот стальных подков по вымощенной булыжником площади..

Воздух здесь сырой и застойный, что значит, не может перебраться через Великий Хребет и подсушиться на жарком солнце, издали доносятся крики птиц, звонко прокричал петух, небо уже темное, но звезд не видно, только очень далеко, за горизонтом, вспыхивают тускло-багровые зарницы.

В городе объявлен комендантский час, что это такое, не поняли даже армландцы, я объяснил, что местным запрещается выходить из домов после захода солнца, и вообще больше трех чтоб не собирались до отмены моего высочайшего указа.

— Сэр Вайтхолд, — сказал я, — они привыкли к военной диктатуре и даже гордятся порядком и дисциплиной, которую навязал им Гиллеберд. Потому любые наши демократизации расценивают как слабость! Так не разочаруйте же их, закрутите все гайки… в смысле, затяните петли на их шеях потуже, чтобы помнили, кто здесь хозяева! Есть такие, даже гордятся, когда ими помыкают.

Он поклонился.

— Ваша светлость, боюсь…

— Чего?

— …что вы правы, — закончил он. — Они понимают только силу.

— Не завидуйте, — сказал я. — Это ущербный путь. Хорош для короткого рывка. А потом здесь все равно бы развалилось. Возможно, Гиллеберд увидел признаки спада, вот и решил поправить дело победоносной войной?

— Да, ваша светлость, — ответил он, поклонился и пропал за дверью.

Я повернулся к столу и вздрогнул, слева от него в красивой изысканной позе стоит веселый франт в лихо заломленной набекрень широкополой шляпе с длинным цветным пером, на смеющемся лице щегольские усики, что то выходят из моды, то удало, как молодой рыцарь на горячем коне, врываются в нее снова, и сам улыбается до ушей, вглядываясь в меня с превеликим удовольствием.

— Соскучились? — спросил он весело, захохотал, красиво поклонился, срывая шляпу, эффектным жестом швырнул ее в сторону, и она повисла, слегка покачиваясь, на торчащих из стены оленьих рогах. — Я — ужасно!

— А я вот ничуть, — заверил я и, нахмурившись, поинтересовался: — Или намекаете, что ни к кому не приходите по своей воле?

Он сказал с веселым негодованием:

— Намекаю? Это я всегда утверждал и утверждаю! А то сколько лжи и клеветы, когда говорят, что вот я пришел и соблазнил… Извините, я прихожу, чтобы принять ваш уже свершившийся грех… в реальности или пока только замысленный, чтобы утвердить вас при колебаниях и в моменты неуверенности, поддержать вас в вашей похоти, вашей лжи, предательстве и всех ваших преступных, как вы это называете весьма странно… эх, да вы сами знаете, сэр Ричард, не так ли?.. И знаете все лучше и лучше.

Я насупился.

— Намекаете, что уже пришли за мной?

Он снова расхохотался.

— Еще нет, увы. Но разве не говорил, что придете ко мне?.. Вы в какое кресло хотели предложить мне сесть?

— В любое, — буркнул я нелюбезно. — Где вам удобнее.

— Мне удобнее ближе к вам, — ответил он предельно учтиво, вплоть до оскорбительности, и сел в самом деле рядом. Я взглянул в его глаза, в них, как ни странно, просматривается дружеское сочувствие. — Сэр Ричард, как в вас уживаются такие крайности, что… даже не могу их охарактеризовать! Я до сих пор не сумел ответить на вопрос: можно ли творить зло во имя добра, а вы ежедневно… да что там ежедневно!.. ежеминутно сталкиваетесь с этой проблемой, но прете, как дикий кабан по камышам, не останавливаясь, будто у вас все решено… а я уверен, что даже не задумывались!

— Сороконожка как-то задумалась, — ответил я, — и… все.

— И что?

— Не смогла сдвинуться, — объяснил я. — А спросили у нее всего лишь, с какой ноги начинает бег. Сэр Сатана, вы полагаете, я не вспоминал больше тот момент, когда вы мне предложили трон императора? И нужно было всего лишь зарезать ребенка… Простого, из нищей семьи, которые и так мрут тысячами еще во младенчестве…

Он посмотрел с интересом.

— Правда? А я думал, вы постарались забыть, чтобы не вспоминать о своем позоре.

— Старался, — признался я, — но оно все всплывало и терзало. Думаю, я смог бы справиться и с императорством, тем более что там, как говорите, все было налажено, мне надо было только сидеть в кресле и надувать щеки… а потом бы, освоившись, я мог бы начать осторожные реформы.

— Ну-ну, — поощрил он, — и что надумали?

Я тяжело вздохнул.

— Убив ребенка, я затем искупил бы вину, сделав людям много добра и сохранив жизни тысячам младенцев, которые при прежней власти бы померли. То есть польза один к тысяче. Или даже один к миллиону…

— Ну-ну, — подтолкнул он, — продолжайте. Мне интересно следить, как вы себя начнете топтать и обвинять, хотя сейчас рассуждаете абсолютно здраво и трезво.

— Я вертел так и эдак, — сказал я, — и не мог понять, что меня остановило. И, главное, почему.

Он посоветовал ехидно:

— Так и скажите, как говорят, когда не знают, что ответить: вас остановил сам Господь.

Я покачал головой снова.

— Нет-нет, я привык докапываться до сути. И к тому же я сто раз повторял: человек свободен! Даже от Бога. Он сам нас освободил от себя и своей власти, чтоб если мы и пришли к нему, то по своей свободной воле. А суть, похоже, в том, что, убив младенца, я нанес бы своей душе именно тот непоправимый ущерб, что уже и на троне не стал бы, наверное, спасать этих младенцев. Да пусть дохнут, род людской должен очищаться от слабых, закон выживания, нечего больных тащить в будущее, у меня есть пограндиознее задачи, чем заботиться о всякой черни…