— А в машине? — допытывался Карташов. — Обратно он тебя довозит до «Тульской». Вот и действуй по дороге!

Ну что я могла ему ответить?

К вечеру Гриша еле стоит на ногах. Тяжелая у него работа, к тому же в две смены: с утра иконы пишет, вечером мой портрет, да еще мотается через весь город… А по дороге домой Гриша любит рассказывать о детях: Поля заболела, Миша поедет в лагерь на зимние каникулы, а Варлаам вчера его два раза обыграл в шахматы. Предположим, в этом месте я прерву повествование: «Дорогой Гриша! Брось ты этих детей к чертовой матери! Я тебя люблю!»

Сказать так — все испортить. Ну а что еще придумаешь?

— А ты знаешь что? — неожиданно обрадовался Карташов. — Не нужен вам этот Аретов. Я тебе дам ключи от хаты. Авось там дело быстрей пойдет!

— Где там?

— Говорю же, квартира есть. Пустая, с мебелью, после ремонта. Только ты должна устроить так, чтоб он к своим уже ни ногой!

— Я что, должна его все время караулить? У меня дочь. Надо хоть изредка ее навещать.

— Да это же все очень ненадолго! А потом — свобода! И будешь со своей дочерью сидеть.

— Просто не знаю даже… — Я беспомощно развела руками.

— Ну, ты опять за свое! Мы же договорились, что ты делаешь со своей стороны, что — я, а если ты чего-то не делаешь…

— Да знаю, знаю! — прервав его выступление, сказала я торопливо.

— Хорошо, что знаешь! — Карташов улыбнулся. — И вот тебе премия, — он кинул на стол две бумажки, — за успешное начало задания.

Теперь, сидя над чашкой остывшего чая, я вспоминала наш разговор о Гришиной семье, о пустой квартире и о свободе. Мысли были тяжелыми, хотелось отогнать их от себя, как страшный сон.

Хочется — а нельзя! Только попробуй! Карташов в два счета напомнит.

Зазвонил телефон. Я машинально потянулась к трубке, но в комнате Лешка опередил меня. Услышав незнакомый мужской голос, я отсоединилась.

Что за проклятая жизнь! Завтра праздник — европейское Рождество. В городе оживление, на площадях сверкающие елки, а у меня — полярная ночь. Я отхлебнула чай. Он оказался горьким и невкусным: забыла положить сахар. А такой невозможно пить. Остается вылить. Я нехотя поднялась из-за стола, но тут на кухню вошел Лешка.

— Представляешь? — спросил он как ни в чем не бывало. — Лене сейчас звонил какой-то мужик!

Я была так поражена естественностью его голоса, от которой давно отвыкла, что промолчала.

— По голосу ему лет двадцать пять! Ты представляешь?!

— Ну, не волнуйся раньше времени. Я поговорю с ней, узнаю, кто это. Может быть, ничего страшного.

— Тебе все ничего страшного! Сама неизвестно где шляешься. И Ленка — по твоим стопам!

— С чего ты взял, что я шляюсь? — спросила я равнодушно.

Пора, пора было расставить все точки над «i». Раньше я чего-то боялась, чем-то дорожила, на что-то надеялась, но теперь между нами точно уж все! Пусть послушает! А верить не верить — это его право.

— А что же еще? Шляешься, конечно!

— Не шляюсь, а работаю!

— Где?

— У Карташова.

— Кто это?

— Представитель доблестных правоохранительных органов.

— Что ты там делаешь?

— А что придется!

Я перечислила виды деятельности, которыми мне выпала честь заниматься в эти годы.

— Подожди, но как же так?.. — недоумевал муж.

— А вот так, вот так!.. Ты думаешь, почему закрылась Саметова клиника? От криминального аборта женщина умерла. Приехала милиция — столько всего еще накопала… Теперь догоняешь, почему? У меня просто не было выбора!

— Но ты молчала все эти годы. Скрывала что-то. Сама посуди, что я подумать мог? Зачем было создавать такую ненормальную обстановку?!

— О, причин много! Ну, во-первых, Карташов не велел.

— А во-вторых?

— Я ждала, что ты спросишь сам… что ты увидишь: мне очень плохо. Что ты поймешь и пожалеешь… Но чуда не произошло!

— И ты наконец-то решилась рассказать обо всем?

— Да ничего я не решала! — Я бегло взглянула на мужа. — Так, к слову пришлось.

Я принялась мыть чашку. Потом включила чайник. Надо все-таки немного перекусить.

— Знаешь что, Лиз. — После долгой паузы муж заговорил странным, несвойственным ему пришибленным тоном. — Знаешь что? Давай обсудим все завтра.

— Завтра я еду по заданию. Надеюсь, ты понимаешь: об этом не стоит болтать!

— Не волнуйся. Никто ни о чем не узнает. Я буду помалкивать… Но нам с тобой вообще нужно поговорить…

— Что касается Лены, можешь не беспокоиться. Она разумная девочка. Безрассудство — не ее стиль. Но я, конечно, разберусь, кому принадлежит этот голос.

Я налила себе свежий чай, на этот раз предусмотрительно бросив в небольшую чайную чашку целых три куска сахара, положила печенье на блюдце и ушла в свою комнату.

Мне надо было подумать еще и потому, что завтра предстоял очередной живописный сеанс. Сейчас я должна на что-то решаться или уже внутренне подготовиться к тому, что Карташов приведет в исполнение свои угрозы. А развитие событий по такому сценарию весьма вероятно. И дело тут не только в том, что у меня не хватит ловкости и наглости разрушить семью Гриши. Есть еще одно обстоятельство — Аретов.

Он самый, Александр Васильевич. Главный художник и свободный человек… Первое, что я узнала о нем, — свободный. Я поняла это в первый же день, сидя в машине. И почему-то была потрясена. Хотя что здесь такого?! Толпы свободных людей ходят по улицам — и ничего. Но то, что Аретов — свободный… было в этом для меня что-то особенное. Тогда в машине я так разволновалась, что начала болтать какую-то несусветную чушь. Он неожиданно тему поддержал и вдруг ни с того ни с сего заговорил о свободе. Позже признался: это его сокровенные мысли… Одно дело быть свободным художником и совсем другое — главным. Главный — это должность. Неплохо оплачиваемая, но от свободы навсегда отсекающая. Главный художник «Мебель-эксклюзив» — это «чего изволите».

Потом он сам удивлялся, что заговорил об этом со мной. Но тогда мне было приятно. Мне нравилось его слушать. Мне нравились его мысли и то, что он делится ими со мной. Мне нравился его район, его квартира, мебель, посуда… Мне нравилась его машина и манера чуть заикаться в начале предложения. Мне нравился его смех. И то, что он всегда внимательно меня слушал. И та радость, с которой он встречал меня у подъезда. Мне нравилось сидеть с ним рядом в машине и подниматься на лифте… Словом, в нем мне нравилось все. А еще я наверняка знала, остро чувствовала, что тоже нравлюсь ему. И то, что он не делал никаких шагов к сближению, ничего не предпринимал… было в этом что-то трогательное, подкупающее. Как будто он так хорошо меня понял, посмотрел на мир моими глазами, осознал: мне не до чего — и смирился с этим моим состоянием. Но смирился легко, непринужденно… будто так и надо.