В коридоре послышался приближающийся топот. Губанов влетел ко мне с дикими глазами:

— Алексан Василич! Древесину завезли — Прохорыч на ушах стоит! Макар уже пистон мне вставил! Я в трансе! Где проект?

— Через полчаса будет. — Я придвинул к себе чистый лист.

Губанов недоверчиво глядел на него и не уходил.

— Модерна по минимуму. Никакого гнутья, — говорил я, быстро рисуя.

— Как?! — Он заткнулся, словно проглотив жабу, и остолбенел.

— А так! У диванов, стульев — прямые, высокие спинки. Наверху немного резьбы… готической. — Я стремительно черкал по листу, припоминая Иннокентия Константиновича. — Деревянные подлокотники, лишь сверху обиты кожей…

— Как по минимуму?! — Губанов выходил из транса. — Да мне через час ехать к профессору этому… Да он меня!..

— Профессору? — переспросил я.

— Ну — заказчику! Ты же был у него в особняке ихнем. Да, Алексан Василич! Если б заказчики желали на пеньках сидеть или на жердочках, они, наверное, пошли бы куда-нибудь в «Икею»!.. (У Губанова в квартире пока вся мебель была из «Икеи».) Распишись, Алексан Василич, на каждом листе. Что я — крайний?! — И, схватив мои эскизы, он побежал дальше, бормоча под нос: — Успеем еще на компьютере оформить — может, красивей будет. Профессор этот сейчас оформит меня в стиле рококо…

И я вновь остался с ней вдвоем, осознавая, что присутствие Лизы чувствую теперь всегда. Мне было весело разговаривать с Губановым, потому что она была рядом и ей тоже было смешно. Сегодня вечером я опять повезу ее на сеанс.

С самого начала мы договорились с Гришкой, что писать он будет днем, а к моему возвращению в квартире уже никого не останется. И заехал я за Лизой лишь на первый раз, экономя Гришкино время и потому, что «Пролетарка» была мне по дороге.

Но вышло иначе. В тот первый раз мы благополучно доехали, но когда уже поднялись на этаж — дверь моей квартиры распахнулась сама и в проеме возник взмыленный Гришка с багровой рожей (торчал под дверью и прислушивался к лифту). Крепко зажав в кулаке свой клок волос на подбородке, точно тот хотел сбежать, он выпалил на последнем пределе:

— Мне Светка уже раз двадцать сюда позвонила! Меня братия ищут! Они ей звонят с утра! А я тут! Она не знает, что им говорить! Там доски новые привезли — меня срочно ждут! Я не могу!.. Я не буду писать парсуну!

Но оказалось — не так все страшно. Успокоившись и подумав, мы втроем решили, что писать Гришка станет вечерами, а я всегда (всего несколько сеансов) буду заезжать за Лизой.

И теперь я присутствовал на сеансах. Я ходил по квартире, курил, включал и выключал телевизор, присаживался за компьютер — чувствуя в соседней комнате ее. Но чаще я тихо садился в коридоре, прислушиваясь к разговору за дверью. Гришка напевал, словоохотливо отвечал, взрываясь смехом, на ее вопросы. И надолго опять наступала тишина.

Потом все пили чай. Гришка шумел, а она как-то по-особенному была грустна. Не понимая причины этой грусти, я объяснял ее усталостью после сеанса. Неловко держа перед собой чашку, отпивая из нее, Лиза становилась далекой. Я болезненно чувствовал, что здесь ее уже нет. В последний раз, когда она вышла одеваться, Гришка подмигнул ей вслед и сказал:

— Никакая она, Сань, не взбалмошная. Сидит как вкопанная, все думает о чем-то. Я понял сразу, что она не взбалмошная, по тому, как она ноги ставила, когда сюда первый раз входила.

— Ты портретист — тебе видней, — отозвался я.

Хотя я и сам давно понял, что она не взбалмошная. Понял я также, что и парсуна ей совсем не нужна. Все это было, конечно, странно. Но главная странность заключалась в том, что Лиза не знает Иннокентия Константиновича. Я это обнаружил совершенно случайно. Вчера, когда мы уже подъезжали к ее дому, я просто так спросил вдруг о его здоровье. И по тому, как Лиза переспросила, а потом неопределенно протянула: «Хорошо», — я догадался, что она, скорей всего, никогда и не видела его. И теперь мой долг был потребовать от отдела секьюрити осторожной проверки платежеспособности фонда «Обелиск», сделавшего заказ на крупную сумму.

Но мне не хотелось ни спускаться к нашим детективам, ни тем более общаться с ними. Я уже снял трубку, чтобы отзвонить Губанову и озаботить его, как увидел за окном, во внутреннем, тщательно выскобленном от снега и льда дворе, самого Губанова, элегантно вышагивавшего в безупречном черном костюме. Распахнув дверь своего представительского «сааба», он светски небрежно вкинул в салон лаковый портфель и, рванув гусарски с места в карьер, умчался на встречу с «профессором».

Я вздохнул и начал набирать номер секьюрити, но тут в кармане рассерженной осой загудел сотовый. Не отвлекаясь, я сунул руку в карман и отключил его — звонила Леонарда, моя бывшая жена.

В первый год моей работы в «Мебель-эксклюзив» мне часто приходилось бывать в рекламном отделе и совместно с ними создавать оригинал-макеты и обсуждать будущие рекламные кампании. Там я и познакомился с Таней — красивой, легкой и веселой девушкой. Ее пепельные роскошные волосы, зеленые глаза, тонкий романтический профиль с красивой шеей (как на старинных камеях) очаровали меня. Мы легко сошлись и быстро поженились.

Таня была увлечена рекламой: она непрерывно посещала всевозможные курсы, постоянно выискивала все новые и новые материалы, а пелевинская «Generatio «П» была ее настольной книгой. И вот однажды вечером, за ужином, она поведала:

— Всякая нормальная реклама непременно состоит из двух обязательных компонентов. Первое — гипноз, усыпление самосознания. Человек превращается в кролика. И сразу второе — колдовство! То есть убедительный — точный удар по чувствам и по мозгам этого кролика. Без первых двух, гипноза и колдовства, реклама превращается в немощное рекламирование, в пустое бормотание, которое и слушать никто не станет. Говоря проще, реклама — это приворот… Не смейся! — нетерпеливо крикнула она, заметив мою усмешку, и мечтательно продолжала: — Как люди нас терпят. В Средние бы века все рекламщики давно пылали бы на кострах. И улицы собой освещали не хуже собственных рекламных щитов. И поделом! Нет на нас инквизиции…

Теперь курсы по рекламе сменились курсами магии. А Пелевина сменил «Молот ведьм». И сама Таня изменилась до неузнаваемости. Нельзя было сказать, что она стала некрасивой или непривлекательной. Но это была другая красота и иная привлекательность. Таня будто уменьшилась ростом, волосы теперь она коротко стригла и красила в черный цвет, а губы — в алый; на щеке у нее выросла родинка, которую она тоже подкрашивала. У нее ухудшилось зрение, и теперь она всегда носила очки в толстой черной оправе.

Вскоре она ушла из «Мебели» и открыла собственное бюро «Магия — возможно все».

Теперь мы с ней почти не виделись. Она по целым дням пропадала в бюро. Да мне и не хотелось с ней встречаться. Характер ее стал невыносим — гордая и заносчивая, она не терпела даже малейшего несогласия, противоречия себе. От прежней веселой Тани не осталось и следа. Когда она бывала дома, я лишь наблюдал за ней, не в силах осмыслить дикой метаморфозы. Было странно видеть злую, незнакомую тетку в своем доме. Еще странней было называть и считать ее своей женой. Хотя Леонарда — ее новое имя теперь и не требовало прежних мужних чувств. На мое счастье, клиенток «магического» бюро было много. Они послушно, как кролики, выкладывали свои сбережения ради приворота собственного мужа и наказания «злодейки». Леонарда очень скоро купила коттедж в Перепелкине (поселок писателей — «магов слова») и с нашим сыном переехала туда.