Он организовал. Играть предстояло в субботу вечером у одного толстосума в Альтамуре, поэтому следовало пораньше вернуться домой. К счастью, Джулия до завтра точно не поправится, подумал я, так что мне не придется ничего изобретать. Франческо хлопнул меня по плечу и сказал, что в следующий раз сам познакомит меня с кем-нибудь стоящим. И снова ушел.

— Побуду немного с Патрицией. Просто ради приличия, — бросил он и заговорщицки улыбнулся. Я опять остался сам с собой.

Неожиданно на меня нахлынуло ощущение бесприютного одиночества. Недавнее возбуждение сменилось каким-то другим, неприятным чувством. Я побродил по дому, выпил еще пару стаканов вина и выкурил еще несколько сигарет — чтобы занять себя хоть чем-то.

Наконец, где-то через час, вернулся Франческо, и мы ушли.

В ту субботу выдался прекрасный зимний день: холодный и ясный.

Я проснулся, когда дома уже никого не осталось. Родители ушли, пока я спал.

Сестра ушла намного раньше — она не жила с нами уже три года.

Она училась на юридическом и перед самыми выпускными экзаменами заявила родителям, что бросает университет. Она еще не решила, чем хочет заниматься, зато точно знала, чем заниматься не хочет. Она не хотела быть адвокатом, нотариусом или судьей. Она собиралась изгнать из своей дальнейшей жизни все то, чему посвятила последние годы. Она все это ненавидела. Судя по той ярости, с какой она высказала все это — и кое-что другое — нашим родителям, их она тоже ненавидела.

Через несколько недель она уехала с парнем, который был на десять лет ее старше, но полностью разделял ее взгляды. Ее, так сказать, высокие взгляды. Они уехали в Лондон и прожили там полгода, работая в ресторане. Затем вернулись в Италию и поселились вдали от цивилизации на заброшенной фабрике возле Болоньи. Она забеременела, и он тут же слинял. Он верил в свое великое предназначение и не мог допустить, чтобы его засосал быт.

Алессандра сделала аборт. Еще какое-то время проболталась в коммуне. Вероятно, у нее были истории с другими мужчинами, которые, судя по всему, ничем хорошим не закончились. В итоге она вернулась в Бари, несколько месяцев пожила у подруги, потом нашла себе работу и сняла небольшую квартиру.

Она поступила секретаршей в отдел финансовых расчетов. В ее обязанности входило раскладывать по конвертам зарплату рабочим и служащим. Вот такая ирония судьбы.

Иногда она заходила к нам, даже оставалась на ужин. В таких случаях за столом повисало осязаемое напряжение. Родители старались делать вид, что все нормально, и Алессандра порой пыталась им подыграть.

Ничем нормальным здесь и не пахло. Она не могла простить им своего поражения, их бестолковой любви и неуклюжей заботы. Почти всегда корка притворства лопалась, и кипевшая под ней подобно лаве злоба выплескивалась наружу. Она говорила какую-нибудь грубость или гадость — в зависимости от обстоятельств или настроения — и уходила.

Что касается меня, в таких случаях я для своей сестры не существовал. Как, впрочем, и во всех остальных, еще с детства. Меня попросту не было на свете.

После завтрака я послонялся по дому, включил телевизор, всеми известными способами пытаясь оттянуть тот момент, когда придется браться за учебники.

Наконец я сел за письменный стол с учебником по гражданскому праву. И понял, что не испытываю ни малейшего желания его открывать. И вообще не хочу торчать в четырех стенах. Тогда я пошел гулять.

Было необычайно холодно, даже для января, хотя ветер прогнал влажность и воздух стал чистым и сухим. Сразу за дверью лицо и уши мне обдало морозцем. Не могу сказать, что это было неприятно. Просто я почувствовал холод, и он напомнил мне о том, что у меня есть уши, лицо и все остальные части тела, не прикрытые одеждой. У меня сразу же улучшилось настроение.

Я быстро дошел до центра, немного побродил по магазинам, купил себе рубашку и зашел в книжный.

С детства, гуляя и не зная, чем заняться, я всегда ходил в старый книжный магазин «Латерца». Я проводил в нем кучу времени. Число книг, которые я хотел прочесть, намного превышало мои финансовые возможности, и я глотал по несколько страниц из них, спрятавшись между стеллажами.

Иногда я торчал в магазине до самого закрытия. Меня всегда занимал вопрос, знали ли меня продавщицы в лицо как любителя почитать на халяву? Я боялся, что однажды они повесят на дверях табличку, закрывающую мне доступ в магазин.

Я вошел, и меня окружил приятный, знакомый запах новой бумаги. В субботу утром, как обычно, народу было мало, в основном завсегдатаи. Большинство, как и я, подолгу стояли перед полками, бесплатно читали и мало покупали. Мой особенный интерес привлекла одна пожилая женщина. Ей было около семидесяти, зимой она носила синюю куртку, в каких обычно ходят моряки. Из кармана куртки торчала неизменная «Унита».[3]Мне нравилось симпатичное подвижное лицо этой женщины, производившей такое впечатление, что она ходит в книжный как на работу. Она двигалась быстро и уверенно. Обычно я встречал ее в отделе детективов и хоррора, реже в отделе политических публикаций. Иногда она здоровалась со мной кивком головы, и я отвечал ей тем же.

В то утро она с упоением читала какой-то детектив — я решил так, потому что увидел ее в том отделе. Наши глаза не встретились, и я прошел мимо.

Я побродил между книгами по истории и спортивными руководствами, прошел мимо учебников по юриспруденции и оказался в отделе зарубежной прозы. Я увидел новую книгу, вероятно, только что выставленную на продажу. Она называлась «Иностранный студент»,[4]на орехового цвета обложке красовалась гипсовая статуя мальчика. Он шагал, засунув руки в карманы. Об авторе — французском писателе — я никогда раньше не слышал.

Я взял себе экземпляр. Наверное, я первым дотронулся до книги с тех пор, как ее выставили, скорей всего сегодня утром.

Я повертел томик в руках, прочел аннотацию на обложке, которую помню до сих пор. Там говорилось о молодости, «той недолгой поре, когда все, что происходит, случается в первый раз и запоминается навсегда: и хорошее, и плохое».

Потом я открыл книгу и, как всегда, начал читать.

На предшествующей прологу странице помещалась цитата английского писателя, которого я тоже не знал.

«Прошлое — это чужая земля: там все по-другому».[5]

Вместо того чтобы перевернуть страницу, я закрыл книгу и понес ее в кассу.

Затем я сразу же пошел домой — мне не терпелось углубиться в чтение. Спокойно, у себя на кровати, где меня никто не побеспокоит.