М. Ж. Давайте еще немного пожестикулируем.

В. А. С вами – до бесконечности.

М. Ж. Это комплимент или угроза?

В. А. Это маленький такой дивертисмент. Перед тем как вы начнете расспрашивать меня о литературных пристрастиях, о состоянии современной поэзии, о тиражах и гонорарах, наконец.

М. Ж. Кстати, о пристрастиях. Бродский Пушкину предпочитал Баратынского, Мандельштаму Цветаеву, всем современным российским поэтам Евгения Рейна. В какой мере вы разделяете…

В. А. Ни в какой не разделяю. По мне, Пушкин выше, Мандельштам классичнее, а Рейн – просто ужимка гения. Ему все нехороши, несносны, а Рейн хотя бы безумной юности наперсник, что ж его не объявить. Оно и комичнее выходит.

М. Ж. А можно о ваших стихах?

В. А. Да полной грудью…

М. Ж. Мне кажется не очень плодотворной ваша, скажем, манера из всего творить трагедию, по преимуществу из пустяков.

В. А. То есть что значит – не очень плодотворной?

М. Ж. Это пафос тупика. Жизнь вообще трагична. По определению. И постоянно настаивать на этом, наваривать на этом некий поэтический капитал, мне кажется, – простите меня, ради бога…

В. А. Ради бога. Продолжайте.

М. Ж. Ну, мне кажется, не очень, что ли…

В. А. Порядочным?

М. Ж. При чем здесь… Я просто хочу сказать, что вы жестоки к вашим читателям, к людям, которые вами увлечены, которые хотят вам верить…

В. А. Но я совершенно равнодушен к своим читателям, к публике вообще. Когда я пишу, я пытаюсь освободиться от предрассудков, от раздражающих впечатлений, пытаюсь определить систему, уровень, стиль своих отношений с жизнью, с людьми, с собой. Это бесконечный процесс саморегулирования, самоисцеления. А у большинства разве не то же самое? Важно, как это сделано, насколько это точно, выразительно, ново; важно, в какой мере все это имеет отношение к Поэзии, к тому, что вы полагаете есть Поэзия. А как это будет воспринято все равно кем – да какая разница?

М. Ж. А знаете, возможно, вы и правы. Тем более что так называемые «говорящие головы» – это, как правило, киноактеры, поп-звезды, иногда спортсмены, то есть люди публичные исключительно по роду своих занятий. Но люди эти по преимуществу глупы, унылы, ортодоксальны. И пошлы безмерно!

В. А. Зачем же вы их слушаете, если они так нехороши?

М. Ж. Исключительно профессиональное любопытство. И вот вся эта плоскоголовая шушера рассказывает, как нам следует жить, любить, верить, работать, производя неимоверные совершенно тексты: помесь слабительно и рвотного.

В. А. Смешно.

М. Ж. Простите. А люди умные, оригинально и тонко чувствующие и понимающие…

В. А. Спасибо, если я вас правильно понял.

М. Ж. Вы меня правильно поняли.

В. А. И что же, вы предлагаете мне сделать публичные рекомендации, как жить, кому верить, с кем в разведку ходить?

М. Ж. Не так буквально, но да – нечто в этом роде.

В. А. Что ж, давайте попробуем. Это даже забавно.

М. Ж. Вот вы поэт…

В. А. Сочинитель вирш…

М. Ж. Ладно, сочинитель. Вам приходится выступать на публике, ваши книжки пусть небольшими тиражами, но выходят, подборки ваших стихов есть в Интернете…

В. А. Да, мне говорили.

М. Ж. В той или иной мере, но вы задействованы в процессе установления некоего нравственного климата данной местности. Я имею в виду хотя бы город, в котором мы живем.

В. А. Господь с вами, что за нелепые фантазии. Ни в чем я не задействован, никакого климата не устанавливаю и намерения такого не имею. Я пишу стихи, просто пишу стихи, не мне судить об их достоинствах, но именно за них я готов нести некоторую ответственность, и то перед людьми, мнение которых уважаю, а таких совсем немного.

М. Ж. То есть вполне усилившееся в последние годы – как бы это определить? – скажем так: повреждение общественных нравов оставляет вас равнодушным? И вашу музу тоже?

В. А. Понимаете – сейчас я буду говорить не столько о себе, сколько об обозначенном предмете, – понимаете, поэт по сути своей небожитель, он воспевает, или отражает, или как угодно еще – не общественные нравы, он мировой гармонией занят. Если это Поэт, а не рукосуй типа какого-нибудь Пригова.

М. Ж. Вы меня простите, но все это – мировая гармония, музыка сфер – все это, как мне кажется, довольно пустые, хотя и устойчивые словосочетания. Нету этого. Есть люди, судьбы, неустройства этих судеб, есть печаль, радость, любовь, наконец. И есть обо всем этом стихи.

В. А. Всё так и не так. Мой бесхитростный, но долгосрочный опыт свидетельствует: стих возникает по наитию, а не от самоустановки. Дай, мол, напишу, как от Петрова коза ушла. Или жена. И как он по этому поводу казнится. Или веселится. Вдруг происходит нечто, некий трепет, некоторая мозговая почесуха, она постепенно оформляется, и возникает именно что стих, ну да, про то, как кто-то от кого-то ушел, но этот кто-то со своей козой…

М. Ж. Или женой…

В. А. Да, или с женой, просто под руку попался, и эта злосчастная история всего лишь повод, чтобы поэт нелишний раз поговорил о несовершенстве пресловутой гармонии.

М. Ж. Как у вас все это, однако… Надеюсь, вы заметили, что я вас не спрашивала про вашу жизненную стезю, про ваши вкусы и пристрастия, про все то, что еще Кундера, кажется, обозначил «невыносимой легкостью бытия»…

В. А. Заметил. И весьма вам за это благодарен.

М. Ж. В таком случае интервью наше закончилось. Мое бранье, ваше даванье…

В. А. Но мы-то с вами продолжаемся.

М. Ж. Как раз по этому поводу я и хочу сделать вам некоторое предложение. Вы уж простите мою неукротимую навязчивость, но вызвана она чувством весьма естественным.

В. А. Любопытством?

М. Ж. Еще более естественным. Я хочу предложить вам посетить одну замечательную кафешку. Там мы и продолжим наши разговоры о мировой гармонии, без которых как-то уже и неуютно.

В. А. К вашим услугам со всеми привходящими и вытекающими.

М. Ж. Вот и замечательно!

Свидетельства, догадки, извлечения, сопоставления, слухи, комментарии и прочие издержки бесконечного и чаще всего бесполезного процесса самоидентификации. (1990–2012 годы)

* * *

Когда в угождение мигу

Я след в небылое торил,