— Всегда бы так, — Сенька уже одевался. — Почему у нас жить по-человечески не выходит?

— Все у нас выходит, Сень. Только немножко по-другому.

Он горько рассмеялся. Посмотрел на меня внимательно. Вдруг захотелось никуда его не отпускать — все же передалась его тревога. Или с ним поехать? Глупости, никто нас вместе не отпустит. Да и неделя всего — семь дней.

— Ты свободная, Катя. Ты это помнишь?

Я кивнула, хотя мы оба знали, что он лжет. Как можно вообще быть свободным в этом мире? Всех что-то держит: ненависть ли, любовь или долги.

— Не забывай этого. Я за твою свободу кровью платил, не хочу, чтобы ты её потеряла. Веди себя хорошо. И осторожно, Катя. Пожалуйста.

Я на прощание поцеловала его в щеку. Потом открыла окно на кухне, свесилась вниз, в морозный вечер, и помахала рукой.

— Простудишься! — крикнул он, открывая машину. — Марш домой!

Я послушно закрыла створку. Постояла, прижавшись лбом к холодному стеклу, до тех пор, пока он не уехал со двора. И только сейчас в полной мере поняла — мне и правда страшно. Я не могла пустить Сеньку в свою жизнь, но всегда знала, что он рядом. Позову — придёт. На сломанных ногах приползет. А теперь уехал. Семь дней. И страшно. Потому что Димка вернулся. Потому что невовремя.

И за самого Сеньку очень страшно. Он не рассказывал мне о своей работе, мы вообще мало говорили в последние годы. И он хотел всеми силами держать меня в стороне от всего, что могло Дюймовочке навредить. Но я знала, что так просто большие деньги не делаются.

Ночью я лежала и молилась. Сто лет этого не делала, а сейчас нуждалась в этом на уровне потребности. Не за себя, за Сеньку. Чтобы все было хорошо. Чтобы вернулся живой, здоровый. Чтобы счастлив был, каким бы невозможным его счастье не казалось.

На следующий день я поехала к дому Димы. Просто хотела увидеть его со стороны. Сидела полтора часа. Бесполезно. Один раз показалось, что пошевелилась одна из шторок на его окнах. Но, наверное, и правда показалось.

Сидела в машине, снова курила. Иногда терла кожу на безымянном пальце, словно проверяя, нет ли на нем кольца. Нет, и давно не было — головой-то понимала, но поглядывала то и дело. Наверное, своей жене он купил другое кольцо, роскошное — ко времени их свадьбы он уже был баснословно богат.

Тем колечком я ужасно гордилась. Могла зависнуть на несколько минут, просто рассматривая, как тонкий ободок сидит на пальце. Снимала его только когда ходила в больницу. Мама Димку любила и привыкла к нему, но я не знала, как она отнесется к столь ранней свадьбе.

Привыкла я и к своей новой работе. Привыкла от всех её скрывать. Лялька подсуетилась, и не знал даже Сенька, а я поняла, он и сам был со всей этой грязью тесно связан. У меня уже не начиналась трясучка при виде милиционера, я могла идти, улыбаться и болтать, зная, что в моём дешёвом рюкзачке из кожзама в маленьких пакетиках столько денег, сколько я никогда не видела.

Из кафе я уволилась. Маме и Диме сказала, что работаю курьером. И почти не наврала. А денег кафе по сравнению с другой работой приносило копейки. И стопочка купюр, отложенных на операцию для мамы, росла.

— Умницы, девочки, — сказал нам «куратор» через месяц моей работы. — На повышение идете.

И одним прекрасным августовским утром мы с Лялькой поехали в соседний городок. Оттуда надо было забрать увесистый кулек. Он был гораздо меньше размерами, чем наш обычный груз, и куда тяжелее.

— Что, интересно, там? — спросила я у Ляльки.

— Лучше бы не знать.

Она была мрачна. В этой каше она варилась побольше моего и уже устала. Мечтала, что накопит денег и сорвется. Но деньги все не накапливались — Лялька не умела экономить. Могла отдать последнее. Или просто идти мимо витрины, зацепиться взглядом, войти и купить дорогущую и ненужную сумочку. И регулярно давала денег мне.

— Не стоит, — отнекивалась я.

— Мою маму не вылечили, твою вылечим, — Лялька была на удивление серьёзна. — Вот сделаешь операцию, вернёшь.

И я брала, обещая себе вернуть. Лето уже кончалось, маму выписали на две недели. Она выглядела своей тенью, но была удивительно спокойна, даже счастлива. Я сказала, что уже продала дачу. Как славно, что в вопросах недвижимости мама была осведомлена ещё меньше, чем я — поверила. Тем более я продемонстрировала стопку денег — с Лялькиными вливаниями она стала весьма солидной.

К Жорику я почти привыкла. Он был неизбежным злом — просто так с нашим грузом нас бы никто не выпустил. По отношению ко мне он был очень навязчив, а к Ляльке не приставал.

— Я с ним уже переспала, — пожала плечами она. — Можешь и ты, поможет — проверено.

Я ужаснулась. Как можно с кем-то, кроме Димы? Уму непостижимо. А Жорик… сделаем маме операцию, я отсюда уйду. И не будет его больше в моей жизни, и взглядов многозначительных, и будто бы случайных касаний тоже…

В тот день он впервые позволил себе больше обычного.

Мы сидели на съемной квартире, в которой нам выдавали груз. Её адреса постоянно менялись, но сами квартиры были на удивление похожи: серые, невзрачные, запыленные. Они словно устали быть временным пристанищем для нищих студентов и криминального сброда. Вот сюда бы семью с детьми, может, даже кошкой, чтобы драла обои — квартира бы сразу ожила.

Я уже была далеко не так шуглива, как в первый день. Не стояла в углу и не тряслась. Пока решались организационные вопросы, ушла на кухню, заварила чай. Кружки были разномастными, со сколами, пить из них было неприятно. Я принесла из дома свою — мама расписывала. У нас их много было — мама любила рисовать.

Квартира сменилась. Про кружку я забыла, а потом увидела здесь, на новой кухне. Удивилась и даже испугалась тем, что её озаботились взять, не забыли. Это словно говорило о том, насколько я вросла в эту работу, этих людей, а этого мне не хотелось. Я тут временно.

Но чай был вкусным — наркобароны знали в нем толк, утро чудесным, я беззаботна… отвлеклась. Жорик вошёл вальяжной походкой. Я внимания не обратила — он всегда такой. Ему хотелось выглядеть как можно круче. Но когда он дверь за собой закрыл, напряглась. Чашку отодвинула, поднялась, не решаясь пройти мимо Жорика, стоящего на моём пути.

Глупая. Всего-то несколько шагов. Совершить мне их не дали — поймали за руку.

— Жор, — попросила я как можно спокойнее, — отпусти.

— Ну что ты девочку из себя строишь? — почти с обидой спросил он. — Все наши работницы через меня прошли. Я, можно сказать, тестирую их перед трудоустройством.

Отвечать не стала — попыталась вытянуть свою руку. Держал крепко. А потом резко дёрнул на себя, вынуждая упасть меня на его грудь. И свободной рукой под юбку, сминая ладонью ягодицы.

Я не была ханжой. С Димкой и не такое себе позволяла, но с ним это не было распутством или пошлостью. Было волшебством. А сейчас мне словно в душу плюнули. Мамино воспитание, юность, в который ни один мальчик не позволил бы себе лишнего, аукнулись во мне. Дурацкая гордость. Могла бы рассмеяться, выкрутиться из ситуации как то иначе… Я уже говорила, что была чертовски глупой? Да, я вкатила ему пощечину. Сильную, обжегшую мне руку, отпечатавшуюся красным на его коже.