Когда он заказывал яйца в ресторане, приносили всего два яйца. С таким количеством яиц его мозг справлялся. Два яйца – это не на всю жизнь. Их просто ешь и радуешься.

Дюжина яиц – совсем другой коленкор.

Это двенадцать яиц.

Просто немыслимо думать о стольких яйцах разом.

В конце концов, в жизни время раздумий о яйцах конечно, а двенадцать яиц отнимают слишком много времени, так что он предпочитал столько яиц в доме не заводить.

Однажды он пережил раздумья о полудюжине, но все равно это слишком много яиц. Шесть яиц автоматически наводили на мысль о двенадцати – и вот он снова там, откуда начал. И еще ему не нравилась мысль о том, что картонку разрежут пополам. Ему казалось, это все равно что увечье, будто кому-то оттяпали ногу.

Юморист встал и все равно пошел на кухню искать яйца, хотя знал, что яиц нет. Так он потратит время. В конце концов, у него разбито сердце, а занятия получше он не находил.

Он открыл холодильник и заглянул.

– Тут яиц нет, – сказал он.

Пока на Главной улице города зарождается бунт, потребно сей же час отметить очень важную деталь:

поезд.

Железнодорожная станция находилась в шести кварталах от бунта, и на станции стоял поезд. Восьмивагонныи товарняк, который вез собственность правительства Соединенных Штатов, а точнее – имущество армии.

Поезд вез оружие и боеприпасы, которые предназначались армии, расквартированной в Калифорнии.

Вот мы и разобрались с важной деталью.

Хотя на Главной улице города свирепствовал бунт, сомбреро не беспокоили. У него было крохотное убежище в эпицентре бунта. Пространство в десять футов диаметром. Как будто незримым забором огородили маленький круг, потому что люди туда не ступали. Жизнь и смерть бушевали снаружи круга, но ни одна душа не рискнула шагнуть внутрь.

Они сторонились круга нипочему.

Просто не ступали в него, и все.

Круг был занят мэром, который все выкрикивал номерной знак своего авто, но толпа мэра больше не слышала. Видно было, как шевелятся его губы, но из них как будто ничего не вылетало. Рев толпы обратил мэра в мима.

Два человека по-прежнему стояли и плакали.

Такова была их участь.

Значит, с людьми в круге разобрались.

Осталось только сомбреро.

Оно по-прежнему лежало посреди улицы. Никто его не коснулся. Абсолютно нипочему толпа оставила его в покое. Ни единый человек не шагнул в круг и не попытался сомбреро подобрать. Оно так и лежало, не преображенное и не затронутое поднявшейся вокруг него суматохой.

Вот еще пара любопытных фактов о сомбреро:

1. Его произвели не в Мексике.

2. Да, оно было чье-то, но эти люди находились очень далеко.

Даже зная, что в кухне яиц нет и никогда не было, он очень старательно провел ритуал яичного поиска.

– В холодильнике нет, в кладовке нет, в буфете нет, – сказал он себе, везде проверив. Снова заглянул в холодильник, чтоб наверняка не ошибиться.

Иногда он помногу разговаривал сам с собой и теперь сам себе говорил об отсутствии яиц в его квартире.

– Где же эти яйца? – спросил он себя. – Наверняка где-то здесь, – с самого начала зная, что в кухне яиц нет.

Он уже подумал было поискать их в других комнатах – в спальне, например, – и тут молния отчаяния внезапно изжарила его мозг в тысячу шкварок танцующего бекона. Он вспомнил свою любовь к японке.

Думая о голоде, он о японке позабыл. Затем подумал о ней, и его бытию пришел апокалипсис. Всего одна простая мысль о японке – и голод мгновенно стерт из тела, а сам юморист вернулся в совершенное отчаяние.

Он вновь пошел в гостиную и сел на диван. На полпути к дивану он решительно позабыл, зачем ходил в кухню, как искал воображаемые яйца. Он больше никогда их не вспомнит – как и свои раздумья о гамбургерах и сэндвичах с тунцом, а также голод, что ненадолго завладел его жизнью.

Они исчезли навсегда.

Как будто он и не был голоден в этот вечер. Наутро, завтракая в ресторане, он неохотно повозит еду вилкой и съест совсем чуть-чуть. Съест не чтобы утолить голод – просто чтобы выжить.

Если б вы сказали ему, что накануне вечером он был ужасно голоден и почти час потратил на размышления о еде, он решит, что вы псих.

Юкико спала дальше, радуясь сну о Киото и стоя у могилы отца, – и отчего-то, поскольку день был такой чудесный, отец не был мертв. В ее сне о японской осени под теплым мелким дождем отец не был жив, но и мертв тоже не был.

Ее отец был словно тень кошачьего мурлыканья.

Он жил в мурлычущем космосе, что не был ни жизнью, ни смертью.

Юкико тоже хотела замурлыкать, ответить ему, но не могла, потому что живая; так что она лишь радовалась его присутствию.

Юкико спала и видела сны, а ее кошка лежала рядом, спала и мурлыкала.

Американский юморист сидел на диване, терзаясь мыслями о японке, размышляя, как бы вернуть ее расположение, обдумывая, что же такое между ними произошло, или просто вверх тормашками летя в романтическое забвение, где образ запомненного поцелуя топит тебя в бездонном отчаянии и делает осмысленной идею смерти.

Он переживал основы финала любви.

Конечно, у него эти чувства проигрывались через калейдоскоп бестолковщины и безумия. Но все равно страдал он искренне и реалистично, как любой другой. Он же как-никак человек. Просто голова его переводила все на двенадцать цирков под одним куполом, где большинство номеров не стоит смотреть дважды. Со временем безостановочный блеск действует так же, как безостановочная тоска.

Без четверти одиннадцать вечера.

Ночь ему предстояла долгая.

Он страдал от бессонницы, и, когда пытался заснуть, в мозгу все равно что елозила колючая проволока.

Фантомы и фантазии любви галопом носились в голове туда-сюда, скакали, будто на лошадях, которых взбесили змеи, а деваться некуда.

Затем он подумал ей позвонить, но знал, что она с кем-то в постели и ему станет еще хуже, когда она подойдет к телефону.

Ему сейчас хватает страданий, он протянет на них вечность, и еще куча останется для тех, кому не хватает, если они пожелают добавки.

Он глянул на столик с телефоном у окна, откуда виднелись поздневечерние огни Сан-Франциско. Ему казалось, огни нарисованы на стекле.

При виде телефона он содрогнулся. Шея и голова слегка сотряслись. Он чокнутый, но он не дурак.