— Нет.

— Тебе на ней не слишком мягко?

— Нет.

— Хорошо.

— Я делаю набросок.

— Дай-ка посмотрю. Что это?

— План дома, который я построю в Дакке. Как тебе?

— Что тут сказать? Я всего лишь деревенская девушка и ничего не знаю о больших домах.

— Думаешь, слишком большой?

— Я ничего не знаю ни о домах, ни о кроватях.

— Что не так с кроватью? Тебе слишком мягко?

— Ничего страшного.

— Скажи мне, если у тебя от нее спина болит.

— Ничего страшного.

— Ответишь ты мне или нет?

— Все в порядке. Я могу спать на полу.

— Это совсем уже смешно.

— У меня есть матрас. Нам, деревенским девушкам, на нем привычнее. И когда рождается ребенок, он спит с матерью на полу.

— Что? Так ты?..

— …

— Ты?

— Да.

— Почему ты не сказала?

— Вот говорю.

— Это точно?

— Я ходила к доктору Азаду. Меня водила миссис Ислам.

— Ха. Ха. Отлично. Ха.

— Я разложу матрас в гостиной. Для него в спальне не хватит места.

— Чепуха. О чем ты говоришь, какой матрас? Я тебе другой куплю. Засуну туда кирпичей, если попросишь.

— Что ж. Мне ничего не нужно. Если хочешь, покупай.

— Договорились. Как насчет прудика вот здесь — сейчас нарисую. И за домом бунгало для гостей.

Он послюнявил кончик карандаша и нарисовал.

— Теперь я точно получу повышение, больше нельзя с ним тянуть. Скажу, так и скажу мистеру Дэллоуэю: «Послушайте, у меня будет сын. Я скоро стану отцом. Дайте мне нормальную работу, для настоящего мужчины, для отца». А если меня не повысят, пошлю его ко всем чертям.

Письмо пришло через неделю. Сердце подскочило и ударилось. Она даже не пыталась успокоиться.

Назнин подала мужу обед: остатки курицы между двумя кусочками белого хлеба. Он положил обед в портфель, застегнул куртку, натянул капюшон. Капюшон большой, отороченный белым мехом. Сбоку лица не видно. В нем Шану очень похож на кровельную черепаху. Назнин смотрела ему вслед из окна: зеленый панцирь, черные ножки торопливо бегут по асфальту. Дама с татуировками до сих пор в ночной рубашке. Прикурила новую сигарету от окурка предыдущей, не давая погаснуть священному огню. Пухлая, как ребенок. На руках пышные каскады плоти; кисти кажутся крохотными. Пухлая бедная женщина. Загадка. В Бангладеш быть бедным и пухлым так же невозможно, как быть богатым и голодным. Назнин помахала ей рукой. Надела кофту, взяла ключи и вышла из квартиры.

Она медленно шла по коридору, рассматривая входные двери. Все одинаковые. Сквозь потрескавшуюся красную краску проглядывает дерево, через квадрат стекла виден комок висячей проволоки, золотые замочные скважины, мрачные черные дверные кольца. Назнин прибавила шагу. Одна дверь распахнулась, и перед ней склонилась голова, лысая и красная от неведомой Назнин злобы. Назнин кивнула, но сегодня мужчина с инсультом ее не узнал. Назнин быстро прошла мимо, глядя в сторону. На стене кто-то толстым черным карандашом нарисовал бедра и рядом — грудь с вытянутыми сосками. Сзади хлопнула дверь. Назнин дошла до лестницы и устремилась вниз. Верхний свет такой яркий, что чувствуется слабое тепло, исходящее от ламп, а по ногам ползет холод бетона. Пахнет мочой. Назнин, приподняв сари, шла вниз через две ступеньки, пока не промахнулась и не подвернула лодыжку. К счастью, не упала — схватилась за перила и повисла на них. Потом пошла дальше, не обращая внимания на боль, словно это просто судорога и нужно просто размять ногу.

На улице клочья тумана бородой налипли на фонарь. Стайка голубей устало вырисовывала круги по траве, как заключенные на прогулке. Мимо пробежала женщина с ребенком на руках. Ребенок орал и бил ногами свою похитительницу. Женщина извлекла пластмассовую погремушку, чтобы ею, как кляпом, заткнуть жертве рот. Назнин прикрыла голову краем сари. На шоссе посмотрела в обе стороны и свернула налево. Двое мужчин вытаскивали на улицу мебель из комиссионного магазина. Один вернулся внутрь и вышел с инвалидной коляской. Потом приковал коляску к соседнему креслу, как будто сейчас у мебели начнутся парные гонки. Назнин передумала и пошла направо. Дошла до большого перекрестка, подождала на тротуаре, пока все машины с ревом не промчались в одну сторону, затем в другую. Дважды ступала она на дорогу и дважды отступала назад. Перебраться на ту сторону и не попасть под машину — все равно что выйти на улицу в сезон дождей и не попасть под дождь. Вдруг среди машин мелькнул просвет. «Господь всемогущ», — сказала про себя Назнин. И побежала.

Заревела машина — так ревет старик муэдзин, напрягая голосовые связки до предела. Назнин остановилась, и машину снесло в сторону. Другая затормозила прямо перед ней, выскочил водитель и начал кричать. Назнин снова побежала, нырнула в переулок, потом бросилась вправо на Брик-лейн. Несколько раз они с Шану бывали здесь, но всегда ближе к вечеру, когда из ресторанов пахнет только что сваренным рисом и пригоревшим жиром, когда официанты в черных обтягивающих трико стоят у входа и раздают меню вместе с улыбками. Сейчас официанты еще не проснулись или только что встали, их обслуживают жены, которых, в свою очередь, не обслуживает никто, которых за обслуживание кормят, обеспечивают кровом и детьми, которых тоже, в принципе, надо обслуживать. На улицах полно мусора — целые мусорные королевства с высокими валами хлама, с пушками пластиковых бутылок и границами, отмеченными залитыми жиром картонками. Какой-то человек, задрав голову, смотрит на верх здания в лесах с таким желанием в глазах, с такой страстью, словно там, на темной шиферной крыше, притулилась его любовь. Пара школьников, бледные, как рис, и шумные, как петухи, срезали угол и побежали в переулок, подпрыгивая от радости, а может, от страха. В общем, на Брик-лейн пусто. Назнин остановилась возле афиш, внахлест наклеенных на металлический щит. Герой и героиня смотрят друг на друга со вселенским голодом в глазах. Ее алые губы одного цвета с его банданой. Капельки пота на его груди подчеркивают рельеф бицепсов. В глазах ее — дымок кипящей страсти, что подчеркивают тени на веках. Неведомая сила держит их на расстоянии (нескольких сантиметров). Печатные буквы внизу гласят: «Ничто в мире не помешает их любви».

Назнин пошла дальше. Дошла до конца Брик-лейн и повернула направо. Миновала четыре квартала, перешла дорогу (пристроилась к женщине и, как детеныш за матерью, ступила вместе с ней на мостовую) и пошла по переулку. Повернула направо, потом налево. Потом через поворот то налево, то направо, пока не поняла, что ходит по кругу. Стала сворачивать наудачу, побежала, захромала — давала себя знать боль в лодыжке — и подумала, что здесь она уже была. Здания показались знакомыми. Показались, уверенности не было, потому что дорогу она не примечала. Только сейчас Назнин замедлила шаг и огляделась. Посмотрела на здание, мимо которого шла. Оно из стекла, скованного стальными заклепками. Входная дверь вращается медленно, как стеклянный вентилятор, засасывая одних людей и выдувая других. Внутри на помосте за стеклянным столом сидит женщина, она то скрещивает свои тонкие ноги, то ставит их прямо. Прижав телефонную трубку к плечу, покусывает ноготь. Назнин запрокинула голову — вверху стекло темнело, как ночное озеро. Здание бесконечно высокое. Оно пронзает облака. А здание напротив — белокаменный дворец. Ко входу ведут ступеньки, за ними колоннада. По ступенькам оживленно сбегают и поднимаются мужчины в темных костюмах. Они что-то гавкают друг другу и бесцветно кивают. Иногда хлопают друг друга по плечу, не по-дружески, как показалось Назнин, а покровительственно. Ее обгоняют люди, она смотрит им вслед, и у каждого на спине написано стремление выполнить четкий и определенный план: получить повышение, прийти вовремя на встречу, купить газету быстро и без сдачи, проскочить, не теряя ни секунды, прежде чем загорится красный. Назнин, хромая и поминутно останавливаясь, посмотрела на себя со стороны. Без пальто, без костюма, без четкого пути, темнокожая. По ногам пробежал холодок, и от страха (или от возбуждения?) она задрожала, как листочек.