общения с ними давно уже превратились в неподъёмный груз – камнем давили на душу, угнетали сознание, и только надежда на то, что супруга с детьми находятся в безопасном месте, спасала его от уныния и тоски.

– Ты чего, так всю ночь напролёт глаз не смыкал? – удивлённо спросил Иван, подтянулся к краю кровати и стал шарить под ней рукой. – Ну, ты даёшь, мужик! Не знаю, что это было, но ты сначала что-то про себя бормотал, потом вопросы кому-то задавал, правда, тут же сам на них и отвечал. Потом Василия упоминал, Варвару звал, точнее, Варю, ещё кого-то… И, главное, все это – с открытыми глазами, будто вовсе не дремал!

В попытке залезть поглубже, сосед чего-то не рассчитал, качнулся и чуть было не упал. Красный от чрезмерного усердия и длительного пребывания в положении вниз головой, он несколько минут отдувался, приходя в себя, потом, немного отдохнув, снова свесился вниз, продолжая пыхтеть и тужиться. На помощь он так никого и не позвал.

«Упёртый. Наверное, привык только на себя полагаться».

– Слышь, Богдан, может, тебе стоит попробовать вставать, не все же время лежмя лежать? Так и свихнуться недолго, не двигаясь. Ты у доктора спроси, что делать, поди, не маленький, а доктор обязан помочь – он на это учился.

Иван вытащил, наконец, из-под кровати костыли, удовлетворенно стукнул ими друг о дружку, словно испытывал на прочность, и стал неспешно подгонять под себя, продолжая пространно рассуждать, кто, кому и сколько должен. В конечном итоге философия его сводилась к одному – бери от жизни все, что можешь, авось когда-нибудь да пригодится.

Богдан понимал, что, по большому счету, всё правильно, но, с другой стороны, не понимал, как эту мудрость Иванову применить по отношению к себе – обездвиженному калеке, потерявшему за две недели все, что приобрёл за сорок семь лет предыдущей жизни.

–…Вот, к примеру, у моей свояченицы ещё с одиннадцатого года венгерский паспорт на руках, и у детей её сертификаты на получение гражданства имеются. Ежу понятно, специально заграничные документы они не афишируют, но и скрывать не скрывают, от людей не прячутся.

«Удивил, – подумал Богдан, вспоминая пол-Львова с польскими паспортами или «картами поляка». – Рыба ищет, где глубже, а человек… а человек, где доходнее».

– Думаешь, они одни такие? Да как бы не так! У них в посёлке больше половины местных украинским языком не владеют, и ничего – живут себе, не страдают, и учить не собираются. А зачем? Кого это смущает? Все равно, в конце концов, за границу работать уедут. У них даже роуминг не украинский. И «симки» венгерские. И школа. Ну, и все остальное – тоже, полный набор, включая церковь и погост.

– Так ты, Иван, из Закарпатья родом? – осторожно спросил Богдан, которому в предыдущем рассказе соседа некоторые вещи показались невероятно знакомыми, и сегодняшний разговор совершенно не вписывался в уже продуманную схему, ломая на корню все его прежние подспудные ожидания.

Мужчина сделал вид, что не заметил вопроса, продолжая подгонять под себя рукоятку костыля и свою незаконченную мысль:

– Это только на востоке «сепаратизм», а ненароком уплывут другие территории, ты не поверишь – все будет по закону. И закон найдётся, и воля граждан образуется, и никаких претензий не появится – тишь да гладь, да Божья благодать, ни войны тебе, ни АТО, как на Донбассе, ни террористов с сепаратистами не будет. Европа, брат, она такая, тут нужно поучиться, как сделать так, чтобы и волки были сыты, и овцы не задеты. Не у всех, как у них, получается.

Про Европу Богдан знал, вернее, у него на этот счёт имелось своё суждение, и связано оно было с Майданом, где европейские чиновники являлись частыми гостями. Его тогда удивляло, что они приветствуют баррикады и протесты на улицах Киева, хотя только в декабре по телевизору показывали, как расправляются с митингующими в Германии – тушили из водомётов, будто пожар, считая уличную демонстрацию вопиющим нарушением законности и порядка, не забывали пускать в ход и слезоточивый газ с резиновыми дубинками.

Ребята, с которыми он жил в палатке, и себе нервничали, боялись, как бы их так же в мороз не окатили из брандспойта ледяной водой, как в Гамбурге, но потом пришло сообщение, что беспокоиться незачем – при температуре ниже плюс восемь применять водомёты для разгона митингов нельзя, и Брюссель уже предупредил об этом Банковую. Оставалось гадать, неужели в Германии в конце декабря были тропики?

После завтрака коллега по несчастью приловчился и ускакал на казённых ногах путешествовать по больничным окрестностям, а Богдан снова остался наедине со своими мыслями. В такие минуты ему казалось, что он – один в целом свете, и никто уже не сможет помочь ему избавиться от этого опостылевшего одиночества.

Он закрыл глаза, и сразу же увидел бабу Варю. Женщина зябко куталась в платок возле сарая… И вдруг:

– Папа, ты где? Ау-у! Папа! – послышалось из коридора.

Дверь палаты широко распахнулась, пропуская внутрь сердитого мужичка с огромным светло-зелёным яблоком в руках.

– Так вот, где ты спрятался! А я ищу, ищу… Думал, я тебя не найду? А как же! Давай, выходи уже!

Мальчик бросил яблоко на кровать, уцепился за край одеяла и, что есть мочи, потянул на себя. От неожиданности Богдан опешил, но инстинктивно схватился за второй край и потащил в свою сторону. Ребёнок обиженно засопел, однако занятия своего не бросил – с ещё большим рвением навалился всем телом на одеяло и почти выдернул его из рук Богдана, когда в комнату вбежала молодая женщина.

Смущённо улыбаясь и непрерывно извиняясь, она взяла малыша за руку и попыталась увести его в коридор, что вызвало у мальчика обратную реакцию, и к своей борьбе он подключил давно проверенный приём – оглушительный рёв. Война обещала быть не шуточной.

– Генка, это не наш папа. Наш папа – в соседней палате, а здесь лежит чужой дядя, – пробовала женщина объяснять сыну ситуацию, но тщетно – ребёнок слушать не хотел, продолжал вырываться из рук, истошно орал и возмущённо дёргал неподдающееся одеяло.

– Генка, слышишь, это не папа!

– А я говорю – папа!

– Не папа!

– А я говорю – папа!

Положение спас подошедший доктор.

– Молодой человек, – произнёс он строго. – Кричать в больнице запрещено.

Не понятно, что сработало, то ли белый халат, то ли строгий тон, но мальчик замолк на полуслове.

– Ваш отец находится в соседней палате, но если вы будете так невоспитанно себя вести, вас к нему не пустят –