кафе или купить в кулинарии, где её изготовлением занимались профессионалы, но этот пирог получался у неё выше всяких похвал, так что были все основания важничать…»

Домашние воспоминания отодвинули в сторону последние события, будто и не было ничего – ни войны, ни ранения, ни больничной палаты с таким же, как он сам, незадачливым напарником. Богдан даже зажмурился, как в детстве, в надежде, что откроет глаза уже в другом месте, но вместо мнимой телепортации вдруг явственно услышал знакомый голос.

– Ты как? Живой? Ну, слава Богу, а то смотрю – глаза закрыл и не шевелишься! А я тут мимо проходил.

Михаил неуклюже садится на стул.

– Зашёл поблагодарить. В тот раз я даже не успел сообразить, смотрю, ты на меня валишься, и сразу – ууух! А потом, ка-а-ак шандарахнуло! Жесть! И вот, – тяжело вздыхает он, – меня только оглушило, а ты – опять лежишь. Получается, я тебе должен. Ты мне жизнь, получается, спас. Теперь ещё родней стал, уже не понарошку, а по-настоящему. Даже не знаю, что с этим делать…

Поговорив ещё минут пять, Миша засобирался уходить. Он достал из кармана старенький мобильник, включил его, и через несколько секунд раздалась настоящая канонада сигналов о не принятых звонках и смс.

– И так – круглосуточно, уже забыл, когда нормально спал. Отключился немного, чтобы с тобой поговорить, счас разгребать буду, – пожаловался он под сопровождение входящего звонка.

Лицо Миши вновь стало непроницаемо-жестким, будто высеченным из цельного камня или куска… угля. Богдан даже представил на миг, что брат его нечаянный вырезан из породы, которую в шахте добывал – сила в нем недюжинная оказалась, без червоточин и обмана, с такими людьми даже потерять не страшно, а уж найти!..

Где-то в самом дальнем уголке сердца у Богдана шевельнулось чувство, напоминающее гордость, что Михаил – его брат, и не понарошку, как он сказал, а по отцу, по крови. Уже спокойнее, чем прежде, он прожил день, но ночью его снова навестил серебристый ворон. Сверкнув блестящим глазом, он внезапно застыл, будто в удивлении, потом выдал что-то среднее между скрипом не смазанной телеги и входной двери. Богдан открыл глаза. Прислушался. Птица пропала, но звук её голоса снова повторился, а его захлестнуло ощущение стороннего присутствия, и от присутствия этого исходило такое глубокое чувство опасности, что он содрогнулся от мгновенно накрывшего его звериного страха и непреодолимого желания спрятаться, зарыться куда-нибудь, чтобы не слышать этой громкой тишины, или бежать, куда глаза глядят.

Непроницаемая тьма окрест сгустилась до состояния зловещей безнадёжности, казалось, даже завибрировала, задрожала в предчувствии предстоящей беды. Он неподвижно замер, стараясь не выдать себя. Так уже было когда-то в детстве, в сельском доме, и причиной его ночного кошмара тогда явились воспоминания о Настасье.

После её смерти бабушка долго горевала. С самого утра она сжимала и так незаметные губы, смотрела сквозь Богдана с мамой невидящими глазами, и только тяжко вздыхала. И так каждый божий день. Богдан даже обиделся на неё – ему казалось, будто для бабушки ни он – её внук, ни родная дочь ничего не значат, и если, не приведи господи, что-то случится с ними, она даже не заметит этого.

После обеда на сороковины, выпившая за помин души Анастасии, давно не молодая соседка на удивление больно вцепилась Богдану в руку, наклонилась к самому его лицу, и, дыша в лицо живым самогоном, хрипло просипела: «Ты, Бодя, бабулю свою не сторонись – у ней жизнь надорвалась, но ещё горше будет, если надрыв не остановить. Эх-х, пропала душа…» Женщина оставила в покое его руку, но, вспомнив что-то, снова сузила глаза и таким же громким шёпотом добавила: «Прошу – имей совесть, будь человеком, у неё, кроме тебя с Ядвигой, никого не осталось».

Услышанное больше удивило, чем испугало его – о своей ревности к усопшей он никому не говорил, даже маме, поэтому был в замешательстве, что совершенно чужой человек догадался о его потаённом. И тогда, чтобы исправить положение и вернуть себе бабушкино расположение, Богдан попросился на ночь в маленькую комнату.

Приготовления заняли время, но запертая на два оборота ключа дверь, палка от старой швабры в углу, лампа под абажуром на тумбочке возле кровати, рядом с ней тарелка с «таблетками от голода» – тонко нарезанными кружочками домашней колбасы, и книжка в руках – всё , что должно было унять выпрыгивающее из груди сердце, дало желаемый результат – Богдан постепенно успокоился и скоро уже не вздрагивал от каждого шороха за окном и не оглядывался всякий раз по сторонам в поисках привидения. К тому же, повесть оказалась настолько интересной, что он даже пожалел немного, что не успел дочитать её до конца, когда начали смыкаться глаза. Зевая, отложил книжку, мельком взглянул на старый механический будильник, и только потушил ночник, как вдруг понял, что что-то пошло не так.

Сон как рукой сняло. Он замер, чувствуя, как стынет от страха спина, а на лбу появляются капли холодного пота, прислушался, но прошло минут пять, прежде, чем сообразил, что его сбило с толку – будильник не тикал, молчал, хотя всего час назад он лично его заводил. Когда паника немного улеглась, он потихоньку дотянулся до светильника и щелкнул выключателем. Лампочка ослепительно вспыхнула и… лопнула, зазвенев отвалившейся спиралью.

Дрожа от страха, Богдан по самые глаза зарылся в одеяло, прислонился спиной к стенке и услышал, как кто-то тихонько, но настойчиво, стучит в дверь… Потом постучали в окно… и в стены… и даже в потолок…

Вот и сейчас, как тогда в детстве, он лежал, не двигаясь, лихорадочно соображая, что происходит в темноте вокруг него, еле сдерживая сердце, гулкие удары которого, казалось, можно было даже потрогать на ощупь.

Когда напряжение достигло предела, он вдруг почувствовал, как что-то плашмя ложится ему на грудь, невидимые тиски сковывают движения, не дают ни дышать, ни шевелиться. Это «что-то» было тяжёлым, будто свинцом налитым, как бывает тяжёлым обмякшее безжизненное тело, а ещё – не чужим, он ощутил это кожей, и чувство близости только усилило тревогу.

Сколько продолжался этот ужас – секунду, две, возможно, час или дольше, он не знал, потом послышался судорожный вдох, больше похожий на всхлип, после чего дышать стало легче.

В себя он пришёл от звука закрываемой двери. О произошедшем свидетельствовали лишь онемевшее тело и тупая боль в груди, где недавно, как ему показалось, лежал человек.

А ещё через несколько минут в больнице началось особое оживление, что являлось признаком очередного обстрела