а на следующий день с утра к ним пришла другая сиделка.

Как ни странно, Иван загрустил. Конечно, вслух об этом он не говорил, но было видно, что переживает. Кушал теперь он сам, не прибегая к помощи чужого человека, да и всё другое старался делать самостоятельно, без подмоги. А дальше – больше. Сразу же после обеда он попросил костыли, потом, то и дело непечатно выражаясь, слез с кровати, и, закусив до крови нижнюю губу, потихоньку выполз из палаты.

Не было его битый час, а когда пришёл, Богдан ему даже немного позавидовал.

– Прощения у Любы попросил. Хороший она человек, а я её обидел, – спокойно произнёс Иван, и так же спокойно, без прежних увёрток и ужимок, продолжил:

– Поговорили мы. Во всём с ней согласен. И не потому, что я не прав, нет, а потому, что она права. Признаюсь честно, понравилась мне Люба. Понравилось, что настоящая – без фальши, без лукавства, не знаю только, встречу ли ещё когда. Ненадежно нынче в мире, уверенности нет – не знаешь, что с тобою завтра случится. Да что там завтра, тут бы до вечера дожить.

После этого сосед затих. Снова разговорился, когда стемнело.

– Понимаешь, Богдан, прожил я немало, и видел много, но то, что сейчас происходит, похоже на другую реальность. Впечатление такое, будто живём по меркам чужим. Или по сценарию чужому. И главное, понимаешь, нельзя от этого уйти – сзади такие же, как сам, подгоняют, упадёшь – не заметят, наступят и дальше пойдут, а все, что сделаешь по-своему – незаконным посчитают. Даже думать об этом запрещено. И не только здесь, кругом.

Богдан с удивлением слушал рассуждения Ивана, сознание которого менялось на глазах, вспоминал свои первые впечатления от расстрелянного Донбасса, а ещё – предсмертную записку матери, написанную за три месяца до начала войны: «Не хочу быть прорицателем, но времена меняются, сынок, что-то нехорошее готовится в стране. Даже в церкви, в храме Господнем, призывают к войне». Оказывается, одним людям видеть с рождения открыто, а другим необходимо жизнь прожить, чтобы глаза открыть.

–…Но главное, за несвободу эту приходится платить. К тому же, непомерно завышенную цену. Никогда не забуду, как мой одноклассник умирал.

При этих словах Иван потемнел, будто лицо его накрыла тень.

– Рак у него случился, желудком заболел. За неделю иссох весь, исхудал – ни пить, ни кушать, кричит только, когда поворачивают, чтобы пролежней не допустить, да кровью под себя ходит. Жена его к тому времени в Италии была, в семье работала. Вопрос стал, что делать: сообщить ей, что муж заболел – она сразу домой рванёт, тогда не за что лечить его будет, да и обратно на границе за нарушения не пустят, а не сообщить – обидится потом, что не рассказали.

«А если бы умер, что тогда?» – чуть не сорвалось у Богдана.

– Мама Игоря решила со сватьями посоветоваться, как быть. На семейном совете положили Анне ничего о болезни супруга не говорить. Не знаю, сколько здоровья им стоило это решение, но Игорю сделали операцию, несколько сеансов химиотерапии, а там, немного погодя, полегчало вроде – домой отпустили. Таблетки, правда, горстями глотал. Год так прожил, думали, выкарабкался, а он, возьми, да и помри. В одночасье. Аню вызвали уже на похороны. До сих пор перед ней себя виноватым чувствую, хотя, по большому счету, чужой человек.

Рассказ соседа оставил по себе гнетущее чувство беспомощности перед обстоятельствами и такой щемящей безысходности, что впору было завыть от отчаяния и тоски, а ночью Богдан почувствовал лёгкий сквозняк и запах сырой земли. Внезапно ему показалось, что в палате, кроме них двоих, ещё кто-то есть.

Он широко открыл глаза, пристально всматриваясь в темноту, затаил дыхание, и даже шею вытянул, прислушиваясь к звукам вокруг себя. Старания его не были напрасны – буквально через несколько минут, когда от усердия глаза застлали слезы, в густом иссиня-черном мраке появились очертания человеческого силуэта. Казалось, темнота в том месте стала плотнее, чем кругом, самую малость плотнее, но все равно ощутимо для глаз. Помимо того, в голове промелькнуло, будто расплывчатые контуры фигуры на удивление знакомы, только вспомнить, кого они напоминают, он так и не смог.

Внезапно тёмный сгусток едва заметно шевельнулся, как бы с ноги на ногу переступил, а ещё немного погодя повернулся и степенно направился в сторону окна. Почти неприметный кивок головы вместо приглашения, и силуэт беспрепятственно растворился в непроглядном мороке. Богдан последовал за ним.

Ночной прохладный ветерок заставил поежиться. «Осень уже, ночи холодные», – вспомнил Татьяну Ильиничну и услышал:

– Присядь. Спешить все равно некуда – что мне, что тебе.

«Баба Варя!» – чуть не вскрикнул обрадованно, узнав по голосу недавнюю знакомую из Новосветловки, соседку родственников волонтёра.

– Дал Бог ещё раз свидеться, знать, нужда была. Ты, вижу, суматошный больно, никак не угомонишься, хотя молодой ещё, жить да жить тебе…

И только он хотел спросить про Василия, как баба Варя, будто прочитав его мысли, продолжила:

– Не успел Василий заехать ко мне, в дороге задержался. Кто же знал, что в том месте обстрел произойдёт? Видела давеча, прощения просил. А мне почто его прощение? Пусть Господь прощает, чай, сама ушла – время пришло. Знаешь, не страшно помирать, страшно перед Богом стоять, а я не то, чтобы нехристь какая, но в жизни вторую щеку не подставляла, вспыльчивой бывала, неправды не терпела, обман осуждала… А ещё… обидно как-то… – тень застыла на мгновение, будто раздумывая, – обидно как-то помирать в хлеву. А больше негде. Не ожидала я, что заслужу такую неблагодарную кончину. Но, видимо, на небесах иначе рассудили. Ну вот, опять грешу, по-другому не могу, не привыкла только на Бога уповать.

Со скамейки послышалось лёгкое покашливание, должное обозначать смех, потом глубокий вздох. Тёмная фигура неторопливо встала, привычно передернула плечами, будто поправила сползающую шаль:

– Пойду я. Светает уже, пора мне. Да и тебе возвращаться надобно…

На небе действительно занималась утренняя заря. В больнице начинался ещё один беспокойный день – по коридору, тяжело постукивая на рассохшихся половицах, неторопливо плелись заспанные тележки, ворчала, намывая полы, санитарка, а в палате, на соседней койке, скрежетал зубами и кого-то спросонок ругал Иван.

Богдан вспомнил своих давних киевских знакомых – Нину Ивановну и Александра Израилевича. Как они там – живы ли, здоровы? Все ли у них в порядке? После встречи с бабой Варей, после её откровения не по-детски защемило сердце. А ещё Наталья, девочки… Практически полное отсутствие информации о родных и недоступность