Осоловелым голосом она пробормотала:

— Ты куда?

— Не твое дело. Меньше будешь знать, дольше проживешь.

Отвернувшись лицом к стене, она свернулась калачиком, и заснула.

Быстро натянув на себя рубаху, брюки, он застегнул ремень, в ванной комнате чесанул расческой волосы и выскользнул за дверь.

Спустившись по ступеням темного подъезда вниз, вышел на улицу.

Теплый, остывающий от дневной жары, ветерок, обдал Судоркина. От дороги доносился глухой шум машин. В темном дворе было безлюдно. Вольдемар свернул за угол дома и вышел к дороге.

Светильники на столбах вдоль дороги рассеивали холодный свет. Машин немного. Фары своим светом били по глазам.

Он поднял руку. Пришлось потоптаться, прежде чем тормознули «Жигули». Высунулся водитель с длинным лицом, с пробором на голове, с полоской чубчика, секущей выпуклый лоб надвое. Улыбка до ушей, тридцать два зуба на виду, легкая щетина по всему лицу. Уши торчком. Цветная рубаха нараспашку, ни одной застегнутой пуговицы до самого пупка. Манжеты на длинных рукавах также не застегнуты на запястьях, болтаются на руке. Мотнул головой и залихватски спросил:

— В какую степь гонишь, приятель? Могу подвести к парадному и даже к заднему крыльцу?

— Прямо, командир, — принял его тон Вольдемар. — А потом к черному ходу.

Водитель довольно хмыкнул. Вольдемар сел в салон, глянул в глаза водителю:

— Как идет промысел, хватает на житье?

— Какой к черту промысел, приятель? — снова хмыкнул тот. — С такого промысла ноги протянешь! На курево, да на чай для чифиря хватает! Вот банк взять, это промысел!

— А мандраж не возьмет? — подзадорил Судоркин.

— Меня? — изумился водитель. — С чего бы? Ты что, кореш, я уже прошел все огни и воды. Думаешь, я и правда извозом занимаюсь? Это так, для душевного спокойствия люблю порулить. С этого мой трудовой путь начинался. А теперь. Помнишь, как в песне поется? Свобода, брат, свобода, брат, свобода!

— А жестянка-то у тебя новая. — Вольдемар хлопнул рукой по панели.

— Не моя, братан, — громко хохотнул водитель. — Одолжил в ближайшем дворе на ночь. Покататься.

Только тут Судоркин обратил внимание, что ключа в замке зажигания не было:

— Бобров щекочешь?

— Да ты что, кореш? — блеснул зубами водитель. — Бобры на таком металлоломе не ездят.

— И долго так промышлять собираешься?

— Пока не подфартит!

— А пушку в руках приходилось держать?

— Так она и сейчас при мне, — водитель сунул руку в карман и достал ствол. — Вот я подумал, что ты много вопросов задаешь, не пора ли тебе раскошелиться? — и он навел ствол на Судоркина. — Давай, братан, выкладывай все, что есть у тебя в закромах, без церемоний, потому что у меня время — деньги. Летом ночь короткая, а жить, сам понимаешь, хорошо хочется. Не юли и не жмотничай, все равно вытряхну.

— Давишь на понт?

— На кошелек, братан, на кошелек!

— Какой ты мне братан?! Шушера поганая!

— А ты легче на поворотах, а то рассержусь! Эта игрушка стреляет.

Неожиданно умелым и сильным приемом Вольдемар выбил у него пистолет, а руку вывернул за спинку сиденья. Пальцами другой руки вцепился в горло.

Водитель захрипел, резко нажал на тормоз. Машина пошла юзом и выскочила за бордюры.

Судоркин еще сильнее пережал глотку, отчего у водителя полезли глаза на лоб. Он свободной рукой пытался оторвать пальцы Вольдемара от горла, но это не получалось. Усилия становились все слабее. Тело стало битья в конвульсиях. И тогда Судоркин отпустил его.

Со свистом вдохнув в себя воздух, водитель закашлялся. Наконец, медленно пришел в себя.

— Заводи мотор! — монотонным голосом приказал Вольдемар.

— Надо было сразу сказать, кореш. Чуть не придушил. — Водитель полез руками к проводам.

— Стоило удавить, да подумал, что ты мне пригодишься! — отсек Вольдемар.

— На любое дело, братан! Меня кличут Коромыслом, — и пояснил. — Это потому, что руки длинные. Видишь, какие они у меня! — потом, потирая ладонью горло, он подвез Судоркина к дому, на который тот указал.

Выходя, Вольдемар распорядился:

— Завтра в обед у кафе «Ладога». Пойдем на дело.

— Заметано! — отозвался Коромысло.

Выйдя из авто, Вольдемар скрылся в подъезде.

На лестничной площадке было темно, хоть глаз коли, но его это устраивало. Ни в один глазок из ближних квартир разглядеть в такой темноте ничего нельзя. Он подошел к двери, позвонил условным количеством звонков. Ждал недолго. Из-за двери раздался негромкий сонный голос с вопросом. Но Судоркин не ответил, опять поднес палец к кнопке звонка и еще раз условно прозвонил. Дверь открылась. В квартире, как и на площадке, не было света.

Скользнув внутрь, он закрыл за собой дверь. Нашел на стене выключатель. В коридоре вспыхнул свет, осветив беспорядочно разбросанную на полу обувь и девушку с голой грудью, в красных трусиках, поднятую Вольдемаром из постели.

Это была Галина Врюсова. Она сморщилась от света и проговорила:

— Я знала, что ты появишься, — отступила. — Раздевайся, пошли ложиться, — двинулась вглубь темной комнаты, куда пробилась полоса света из коридора, осветив часть кровати и прикроватную тумбочку.

— Лягу, но сначала про ментуру рассказывай! — остановил ее Судоркин. — Какие вопросы были?

Остановившись, Галина повернулась к нему, пол-лица у нее были в полосе света, пол-лица в темноте:

— Пытал про перстень. Показал его фото.

Настроение у Судоркина испортилось, в душе что-то неприятно завозилось, он нахмурился и стал медленно расстегивать рубашку:

— Значит, пронюхал, мент рваный. Что ты ответила?

— Сказала, не знаю, что в мою смену в номере никого не было, — просипела она.

Приблизившись к ней, он взял пальцами сосок и сильно ущипнул. Она чуть не вскрикнула от боли, но промолчала. Он угрожающе проговорил:

— Ты, Галька, виновата во всем! Как могла просмотреть?

Оправдываясь, та торопливо проговорила:

— Она же спала на диване в первой комнате. Никого на кровати не было. Откуда я могла знать, что она сунет что-то под матрац во второй комнате? Даже в голову не пришло.

— Тебе, дура, не пришло, — сказал Судоркин, — а охраннику Корозова пришло! А должно было тебе первой прийти в голову! Почему ты такая тупая? Пришью я тебя, как сучку, если еще подставишься! — он продолжал пальцами сжимать ее сосок.

— Не будет этого больше, Вольдемар! — взмолилась она, от боли привставая на цыпочки, глаза неспокойно бегали. Ей хотелось заорать во все горло, но она терпела.