груди, на лбу… И все они лежат рядами.

Он замолчал, давая мне возможность рассмотреть диапозитив, потом произнес медленно и с расстановкой:

— Это — следы одежды. По-видимому, сунгирцы так же расшивали свою одежду костяными бусинами, как северные народы свой костюм — бисером. Теперь по расположению этих бусин можно довольно верно восстановить первый… — он с силой произнес это слово, — первый костюм человека эпохи палеолита! И даже шапочку, которая была у него на голове!

Да, это было открытие, о котором может только мечтать археолог! Ничего подобного не было найдено за всю историю археологии. И это — наш Сунгирь!

Не менее интересным оказался и сам скелет древнего сунгирца. М. М. Герасимов, который сделал потом его скульптурный портрет, и Г. Ф. Дебец, крупнейший из советских антропологов, изучая этот скелет, пришли к единодушному мнению, что при жизни своей сунгирец очень мало отличался от современных людей. Больше того. По своему сложению он мог служить идеальным типом человека вообще: стройный, высокий, мускулистый, с широкими плечами… К моменту смерти сунгирцу было около шестидесяти лет — возраст по-своему исключительный, если учесть, что в ту эпоху из-за болезней, сурового климата, тягот жизни и опасностей охоты у человека почти не было шансов дожить до старости.

Это была редчайшая удача! Погребения людей эпохи верхнего палеолита можно пересчитать по пальцам. И было ясно, что для Сунгиря эта находка — единственная. В тех случаях, когда покойника хоронили прямо на поселении, люди уходили и больше, как правило, на это место не возвращались. Разве что спустя очень долгое время, когда всякая память об этом событии исчезала. А Сунгирь, как мы знаем, был обитаем только однажды. И последующие несколько лет раскопок, казалось бы, подтвердили этот печальный прогноз.

Вспоминая время от времени Сунгирь, я не без грусти думал, что он окончательно ушел из моей жизни, вместе со всей ледниковой эпохой, столь далекой от меня и моего неолита.

Однако случилось иначе.

6

В те годы, приезжая в Ленинград, я неизменно оказывался в Музее антропологии и этнографии, самими ленинградцами обычно называемом «Кунсткамерой», так как музей этот помещается в здании Петровской кунсткамеры, неподалеку от первого Российского университета — в здании «Двенадцати коллегий».

Однажды, не успев переступить порог археологического отдела музея, я услышал решительный возглас Киры, художницы отдела, обращенный не столько ко мне, сколько к Эмилю Фрадкину.

— Эмиль, голубчик! Покажи ему скорее фотографию! И пусть ответит, что это такое! Нет-нет, безо всяких отговорок!..

— Ну зачем же так сразу, Кирюша! Дай человеку отдышаться. Ведь в гости приехал! — возразил Фрадкин, научный сотрудник отдела и мой добрый приятель.

— Никакой пощады! Посмотрим, что скажет этот москвич! — настаивала раскрасневшаяся Кира.

Эмиль Евсеевич Фрадкин был маленьким, живым, немного суматошным человеком с худым лицом и длинными, почти ниспадающими на плечи волосами. Он вечно носился с какими-нибудь идеями. Порой мне казалось, что Эмиль воспринимал науку как бесчисленное количество кроссвордов, задач, психологических тестов, в которых следовало разобраться, продираясь сквозь дебри музейных коллекций и научных публикаций. Вероятно, поэтому Фрадкин так и не стал «узким» специалистом, облюбовавшим какой-либо один раздел археологии, а занимался то орнаментами на одежде, то сибирским неолитом, то историей кочевников, то раскопками ранних славян.

— Видишь ли, — говорил Эмиль, доставая большую фотографию из ящика стола, — тут у нас одна фотография объявилась. Что такое — не знаем. Вот и показываем всем — авось определят!

На фотографии был изображен мамонт. Вернее, это была фотография скульптуры, высеченной из крупной глыбы, как мне казалось, сероватого известняка. Короткое, массивное туловище с горбом спины отделялось от крутой головы неглубокой впадиной. Видимо, скульптор специально избегал всяких деталей, стремясь сообщить изображению лишь наиболее характерные черты животного, — не было ни бивней, ни шерсти, ни даже ног… И все-таки в том, что это именно мамонт, сомнений не возникало. Поражала только монументальность, величественность статуи. Ничего подобного я не видел. Больше того, даже не слышал о такой крупной скульптуре.

— Ну как? — прервал Фрадкин затянувшееся молчание. — Не поможешь ли вспомнить, где это было найдено?

В растерянности я развел руками.

— Я же все-таки не специалист по палеолиту, Эмиль! Ты уж у кого-нибудь другого спроси…

— И никогда этой фигуры не видел? — допытывался он.

Я признался, что не видел. Никогда.

— И как только таких археологов терпят! — с уничтожающей иронией протянула Кира. — Двойки вам всем ставить надо, вот что!

— Ладно, не смущай человека! — вступился Эмиль. — Не ты первый, не ты последний! Все вы от этого зверя отрекаетесь. Даже палеолитчики! А ведь знаете его, и очень хорошо! Думаешь, он такой? — Эмиль привстал на цыпочки и потянулся пальцами вверх. — Смотри…

И, достав из стола спичечный коробок, Фрадкин положил мне на ладонь маленькую фигурку из серого мергеля.

Ну и ну! Честное слово, становилось стыдно! Действительно, фигурку эту знал каждый археолог. Вместе с другими подобными скульптурами она была найдена при раскопках Костенковской стоянки на Дону, той самой стоянки, что мы так часто вспоминали на Сунгире. А Костенки обязан знать каждый студент, сдающий курс археологии.

Что же произошло? Почему я ее не узнал? Потому ли, что на самом деле она миниатюрная, а здесь…

— Миниатюрная? — взорвался Эмиль. — Скажи пожалуйста, в чем ты видишь ее миниатюрность? Терминология у нас миниатюрная! Говорим, а сами не знаем что… Маленькая — значит, миниатюрная. Большая — значит, монументальная. А ведь это не к размерам относится, а к технике исполнения! Вот и привыкли все думать и писать, что палеолитическая скульптура — миниатюрная… А она самая что ни на есть монументальная!..

Фрадкин был прав. В самом деле, если увеличить любую миниатюру, так она и останется миниатюрой, с мелкой, тщательной проработкой всех деталей. Она никогда не станет монументальной, где главное — общий образ, то впечатление, которое производят на зрителя глыба камня или большое полотно…

— Понимаешь, в чем дело, — говорил уже более спокойно Эмиль. — Из-за этой путаницы никто не подумал, что люди палеолита мыслили образами! Вспомни пещерные росписи. Рисуя, например, бизона, они не заботились о деталях тела, хотя, как всякие охотники, лучше нас разбирались в анатомии. Нет, образ создавался контуром, где цветовые пятна выделяли лишь самое существенное!