жест у художников, когда им что-нибудь очень нравится, но они не желают говорить об этом. Я не поняла сразу поняла, что он хотел этим сказать. Через минуту он сказал: «вот, для этой фигуры он хотел еще раз позвать натурщицу и это чуть не стоило двух человеческих жизней!»

Он отошел от работы, но предварительно заметил, как аккуратно и опрятно сложены все инструменты; приятно смотреть! Затем, он рассмеялся и указал пальцем на плющ, растущий в горшке, стоявшем у окна, длинной линией обвивавший пол комнаты и доходящий до самого дивана. Он смеялся над тем, что на каждом четвертом листке стояла дата, так что можно было приблизительно вычислить сколько времени растение находилось у гравера: между первым и последним листком был промежуток около 6-ти лет. Мы еще многое посмотрели бы, но ведь, мы приехали за кое-чем другим. Рядом с комнатой, в которой мы находились, была еще ужасно маленькая темная каморка; Там стояли две узенькие кровати, между ними кухонная табуретка с фарфоровым подсвечником и будильником за 2 марки, сбоку во всю стену висел кусок дешевой материи – это был платяной шкаф! Большого выбора в нем, впрочем, не было: пара брюк с большим множеством заплат, жилет, пиджак, пара старых башмаков и фуражка-этого было достаточно для мужа; для жены я нашла кофту и юбку, пару старых башмаков на резинке, которых уже никто больше не носит и немного белья в довольно пустом, но новеньком комоде. Второй шляпы найти мне не удалось.

Я не хотела бы быть замужем чтобы жить такой жизнью. Ведь у нас, в сравнении с ними была настоящая роскошь. Я взяла еще полотняную скатерть, завернула все в нее, и мы отправились.

«Не примут ли нас за грабителей?» Однако, мы счастливо дошли до нашей кареты.

«Если я не получу скоро заказа, или не продам что-нибудь, то я обанкрочусь – сказал скульптор, – столько денег я и за два года не истратил бы на извозчиков». Некоторое время, затем, он сидел молча и дымил своей сигарой. Затем он опять начал: «как немного по сути надо человеку для счастья. Я думаю, что бедняга плющ доставлял нашему другу больше радости, чем что-нибудь еще. Не следовало бы смеяться над этим, или же если уж и смеяться, то предложить несчастному взамен что-нибудь получше»…

Через некоторое время я робко сказала: «вы хотели мне рассказать, как вы однажды выломали дверь». Он ответил: «а-а-а, да, – в сущности, это была тоже очень печальная история. В один прекрасный день я получил срочной почтой письмо, от одного родственника, человека весьма легкомысленного; письмо гласило, что, когда я его получу, он уже закончит свои страдания; и я должен позаботиться о том, чтобы эта история не попала в газеты. Я немедленно поехал к нему, также в карете, совсем как сегодня; от того я и вспомнил эту историю. Квартира, к моему удивлению, была открыта настежь; я бросился туда и услышал на кухне страшный рев. Дверь была заперта. Я сильно постучал в нее и крикнул, чтобы мне немедленно открыли, но рев лишь усилился; а два женских голоса, вероятно, квартирная хозяйка и кухарка, кричат мне, что гостиной кто-то застрелился. Из страха, как бы мертвец их также не застрелил, обе бабы заперлись на кухне! Я пошел к гостиной, она была закрыта, тогда, я выломал дверь и вошел. Бедняга лежал на полу; рядом с ним валялся маленький револьвер; я увидел, что он еще жив, бросился к стоявшему на столе кувшину с водой, дал выпить ему глоток, он выпил и сказал: благодарю тебя, сейчас пройдет, сейчас, сейчас, затем снова закрыл глаза. Я побежал на улицу за врачом, но у самой двери столкнулся с судебным приставом, который как раз явился описывать имущество самоубийцы; я до того перепугал его, что он так же побежал за доктором и через полчаса раненый уже был перевязан и находился в частной клинике. Сердце было задето, но он остался жив». Скульптор замолчал, и я сказала: «он будет, вероятно, всю жизнь вам благодарен?» Он засмеялся и ответил: «Я потом нашел в комнате пулю, прошедшую сквозь все его тело и ударившуюся о печку. Вещицу эту я спрятал. Год спустя, я получаю от него жизнерадостное письмо, в котором он просит меня прислать ему пулю; он хочет де сделать себе из нее булавку для галстука, чтобы иметь перед собой постоянно предостережение. Я отправил ему пулю обычным пакетом «без указания стоимости». Он так обиделся на это, что я больше ничего не слышал о нем». «Но, – сказала я, – все же вы чувствуете удовлетворение за что, что спасли ему жизнь?» «То же чувство появится и у вас с сегодняшнего дня» – возразил он.

Мы приехали; он со вздохом заплатил две марки, и мы отправились наверх с нашим узлом. Войдя в дверь, мы громко расхохотались: муж кутался в шерстяное одеяло, а его жена надела балахон скульптора; мокрое же платье ее сушилось на солнце, на решетке палисадника перед мастерской. Они, очевидно, перерыли всю мастерскую и нашли все необходимое для приготовления чая. И так они сидели в углу за столом, спокойно попивая чай, гравер отыскал немного табаку, а она бренчала на гитаре – и так между ними царил полный мир и покой. Скульптор сказал ей, что, если мужу снова понадобится натурщица, пусть он из благодарности пригласит меня, так как ко мне ей ревновать его не придется. Она подала мне руку; вскоре, получив небольшое вознаграждение за потерянное время, я отправилась домой. Итак, y меня одним клиентом стало больше, но мне не хотелось бы ничего брать у этих бедных людей. Я и не пойду даже, если он мне напишет. Любопытно, однако, часто ли она еще будет покушаться на самоубийство. Что же касается меня, то с меня было бы достаточно одного раза наглотаться воды из Шпре. Странные, однако, бывают люди, и ежедневно приходится узнавать что-либо новое.

20 сентября

Уже снова сентябрь. Я так и не получила приглашения к моему скульптору, с которым, говорят, я была в связи. Ему известен и день моего рождения, в прошлом году в июне, он подарил мне коробку шоколадных конфет с кремом. «Когда тебе в следующем году исполнится 16 лет, ты получишь не конфеты, а что-нибудь посерьезнее». Если бы мне не передали той сплетни, то я, конечно, пошла бы к нему, так как слышала, что он уже вернулся. Но теперь мне было немного неловко. Почему? Ни я ни он не сделали