лежал отпечаток поддельной элегантности. Так, например, то, что на дорогом корсете бывает отделано шелком, у нее было заменено дешевой материей, а так как все ее вещи были уже поношены, то они выглядели еще хуже, чем мои, дешевые. Повсюду у нее не хватало пуговиц и крючков; получается, что и к одежде она относилась так же равнодушно, как и к позированию. Таким же бесцветным было и ее тело: ничего в нем не было такого, что могло бы мне понравиться. Она была высокого роста, с чистой кожей, но вся какая-то вялая и дряблая. Вроде бы все было на своем месте, но не приносило никакого вдохновения. Нам приходилось подниматься на довольно высокий подиум и, даже это новая натурщица делала неприлично со своим неизменно равнодушным видом; выглядело это ужасно! Затем она села на обведенное мелом место, как оно было обозначено скульптором вокруг контуров тела В., и сидела как мертвая в течение битого часа. Она не проронила ни слова. Когда мы закончили и пошли домой, выяснилось, что она жила в том же районе, что и я, и мне было неловко отказаться пойти вместе с ней. По дороге она как будто немного оттаяла. Жизнь у нее была невеселая; в сущности, она занималась тем, что бесконечно печатала на машинке, но время от времени старалась переключиться на что-то другое, так как совершенно тупела от однообразной работы. Таким образом она уже некоторое время подрабатывает натурщицей. Я спросила ее, нравится ли ей это занятие. Она ответила, что не знает, сколько времени это может продолжаться. Это ведь не настоящая профессия, и когда состаришься, то тело, состарится тоже и его нельзя будет больше продать. Вот, если бы она начала так рано, как я, тогда она могла бы накопить немного денег; и если не тратить их на всякие глупости, то вполне можно было бы протянуть лет шесть-семь. С В. она познакомилась случайно, и та мало-помалу втянула ее в это дело. В. очень умно поступает, что не берет себе на замену молодую и красивую девушку, поэтому художники всегда радуются, когда она возвращается. Я успокоила ее, что во всяком случае она еще надолго останется в нашей профессии, а веселая жизнь в мастерских и общение с художниками все-таки предпочтительнее работы на фабрике. Она ответила, что пока-что это дело кажется ей довольно ненадежным и ей вечно приходится голодать в ожидании приглашений на позирование, тогда как на фабриках работа кипит ежедневно, но конечно, за нищенскую плату. Да, будь у нее красивое лицо, тогда ей жилось бы намного лучше! А так? К чему, вообще, жить? «Я всем уже сыта по горло», – сказала она, и мы попрощались друг с другом.

Когда я в задумчивости пошла дальше, мне стало очень стыдно, что я считала, будто знакомство с другими натурщицами может мне навредить. Эта бедная девушка, у которой не было никаких радостей в жизни, показала мне, как незавиден и тяжел наш труд. В сущности, я еще ни разу не задумывалась о своем будущем. Сейчас я молода и свежа, и, когда я смотрю на свою мать, на которую, говорят, я очень похожа, то я убеждена, что у меня, наверно, еще долго будет привлекательный вид и я буду и дальше получать заказы от художников и скульпторов и смогу, таким образом, поддерживать своих родителей и семью. Но разве это профессия? В сущности, это неправильно, что есть на свете такие профессии, которыми люди могут заниматься лишь в течение нескольких лет. Было бы справедливо, если бы в таком случае эти профессии оплачивались так хорошо, чтобы люди потом могли всю жизнь прожить на заработанные ими деньги. Все уверяют меня, что через несколько лет я стану очень красивой, тогда я смогу требовать хорошие деньги, а что будет потом? Но до этого еще очень, очень далеко!

11 мая

Мы должны были прервать сеансы, так как скульптор отдал отлить некоторые вещи, и формовщики работали в мастерской. Когда меня вчера снова пригласили, В. не пришла, а прислала письмо, что ее позвали в другой город к одному художнику. Скульптор злобно засмеялся и сказал: «Как ловко она умеет врать и себе и другим! Наверняка она уехала с кем-то в так называемую «художественную» поездку, но в любом случае, не с одним из моих коллег; все мы знаем, какая она сумасшедшая, никто не захотел бы с ней связываться». Он попросил меня сделать ему одолжение и сходить на квартиру подруги В. и пригласить ее на сеанс. Если написать ей письмо, то еще неизвестно, когда будет ответ и придет ли она вообще. Если я застану ее дома, то мы должны обе явиться к нему на следующий день в 9 часов утра. Он дал мне мелочь на «конку», и я отправилась.

Всю свою оставшуюся жизнь я буду помнить этот день. Треугольный старый дом; повсюду отвалилась штукатурка, торговец-зеленщик, занимавший погреб, как раз покрывал голубой краской фасад над своей дверью, прямо по дырам и кирпичам, видневшимся сквозь штукатурку. Узкая, испачканная дверь, вся трещала. Две бабы стояли перед одной из квартир; на одной из них был только шерстяной платок, снизу видна была юбка, ноги были в больших войлочных туфлях, но зато прическа была великолепна и завитые волосы блестели, как вакса и торчали на лбу, как парик. Они замолчали, когда я проходила мимо них и посмотрели на меня с таким видом, как будто хотели посадить меня на кол. Один веселый художник как-то сказал мне или кому-то другому, уже не помню, что люди терпеть не могут, когда к ним попадет человек из другой среды, если, например, кто-нибудь в дорогом цилиндре приходит в кофейню низшего разряда, то его выкидывают оттуда, а если оборванец хочет войти в ресторан, то его даже на порог не пустят. Я вспомнила это, когда обе женщины так уставились на меня. В таком доме, мои родители никогда не сняли бы квартиры. Как тяжело бы мы не жили, но я никогда не видела свою мать в таком виде, как две эти жирные ведьмы на лестнице. На пятом этаже, где должна была жить девушка, на двух дверях не было табличек с фамилиями, как будто кто-то с силой сорвал их. На третьей двери мелом было написано какое-то неразборчивое имя. Я позвонила, минуту ничего не было слышно, затем я услышала осторожную возню у двери, замок заскрипел и, наконец, дверь приоткрылась: «Что угодно»? Я спросила г-жу М. Дверь еще немного