Никто уже не вспоминал о Юнии Силане, перерезавшем себе горло в день свадьбы Агриппины и Клавдия и без сожаления брошенном в костер. И о его сестре Кальвине, которую выслали из Рима.

Император приказал жрецам, как того требуют законы, отслужить в лесу Дианы искупительные ритуалы с жертвоприношениями, дабы испросить у богов прощения за кровосмесительную связь между Юнием Силаном и его сестрой Кальвиной.

Посмеяться не отважился никто. Доказательств этого преступного деяния не было никаких, а между тем император женился на своей родной племяннице, впадая на глазах у всех в грех кровосмешения, узаконенный подкупленными сенаторами.

Но кто бы посмел протестовать? Все склоняли головы перед Агриппиной и ее сыном, который вот-вот должен был стать зятем императора. Теперь, как она того хотела, ее называли Августой, чтобы подчеркнуть, что она, подобно супругу, тоже вела свой род от Августа и имела все права на сан и власть.

Рядом с ней Клавдий сразу состарился, обнаружилась прежде незаметная хромота, он согнулся, походка его стала нетвердой. Казалось, что Агриппина за считанные ночи высосала из него остатки молодости и достоинства, одновременно обобрав и по части власти и могущества.

Я поделился своими мыслями и возмущением с Сенекой, который вернулся из корсиканской ссылки несколько дней назад, помилованный императором по просьбе супруги.

Он поблагодарил меня за все, что я для него сделал. Сам он полностью подчинился Агриппине, давая понять, что и я вместе с наставником и учителем, которому я полностью подчинялся, теперь в числе ее сторонников. Он был счастлив снова оказаться в Риме и наслаждался удобствами своего роскошного дома. Учитель устраивал приемы для друзей, рядом были его братья: старший — Галлион и младший — Мела. В доме на почетном месте стоял бюст Сенеки-старшего, его отца, известного оратора.

Помимо назначения на пост претора, с которым сенаторы его поздравляли, на Сенеку были возложены обязанности обучать и воспитывать сына Агриппины-Августы, которого мать, по общему признанию, готовила для самых высоких государственных постов, включая и высший — императорский — трон.

Сенека похудел за время ссылки в суровых условиях богом забытого острова, но быстро обрел свойственную ему живость во взоре. Хорошо зная его жизнь и восхищаясь ею, я был уверен, что лишения и аскеза его не сломают. Учителю случалось переживать долгие периоды поста, воздерживаться от мяса — этой мертвой плоти, довольствуясь лишь овощами и фруктами и не позволяя себе ни капли вина.

Сегодня же я замечал, как он, расцветший от ощущения власти, присматривался, ласкал взором молодые тела рабов обоего пола, еще нежные и не затвердевшие от возраста, а потом выбирал кого-нибудь из них для своего ложа. Он обнимал Херемона, египетского жреца, с которым познакомился во время долгого пребывания в Египте. Оба они постигли высшую мудрость, оба верили, что душа, в отличие от тела, не подвержена тлену и разложению, следовательно, неподвластна смерти.

Так почему же этот великий человек, оратор и философ, не возмущался, видя, что смерть стала послушным орудием в руках хозяев Рима, управлявших огромным государством, целой империей? Ведь если веришь в бессмертие души, если хочешь жить жизнью духа, не лучше ли покинуть императорские дворцы, виллы Палатина и Авентина и удалиться из этого города, бежать оттуда, где, несмотря на благовония, которыми обливают себя властители, пахнет отхожим местом, помойкой и сточной канавой, где царят порок, деньги и властолюбие, смущая чистые сердца? Корсика, Египет, Греция, Испания — не предпочтительней ли самая отдаленная, самая бедная провинция империи, нежели ее сердце, превратившееся в клоаку?

Сенека выслушивал меня во время наших долгих прогулок по саду среди фонтанов и статуй. Отсюда были видны холмы Рима, императорский дворец с окружавшими его виллами, а ниже — скопление построек, сверху напоминавших разбитую брусчатку бескрайней дороги.

— Никто не сможет вернуть нас назад, во времена республики, — начал Сенека.

Он остановился, прочерчивая на гравии ребром подошвы вертикальную линию.

— Между нынешним днем и прошлым лежит пропасть, и никто, даже боги, не смогут ее заполнить.

Он снова зашагал, изредка опираясь рукой о мое плечо.

— Серений, мудрец должен уметь пользоваться моментом, не упускать удобного случая. Богам было угодно поставить меня рядом с ребенком, который волею судеб является потомком Августа, и мать готовит его восхождение к императорскому трону. Она уверена в себе и делает свое дело, опираясь на тех, кто помог ей свести в гроб Мессалину, и теперь опасается, что сын усопшей, Британик, если ему удастся занять этот трон, станет мстить за мать. А потому все хотят, чтобы Луций Домиций был помолвлен с Октавией, стал зятем Клавдия и, следовательно, его приемным сыном, чтобы по смерти императора занять его место.

— Снова смерть, — пытался парировать я. — Агриппина…

— Смерть отсекает с дерева лишние ветви, — прошептал Сенека, — и тем самым помогает ему тянуться ввысь. Это закон. Агриппина пользуется этим, как и все властители до нее. Смерть всегда будет надежной пособницей власти. Но…

Он замолчал, а через несколько мгновений отчеканил:

— Тот, кто перестал бояться смерти, никогда больше не станет рабом. Это человек свободный навсегда. Он знает, что его душа бессмертна.

Мы присели на мраморную скамью, стоящую в центре круга, образованного высокими кипарисами, посаженными так тесно, что место казалось укромным, скрытым от посторонних глаз.

— Здесь я наедине с самим собой, — признался Сенека. — А мудрец должен постоянно исследовать свою душу. Только так можно научиться владеть своими страстями, поскольку ясно видишь их последствия: они уродуют твою душу, как язвы, как морщины. Мудрец должен удерживать себя от гнева, запальчивости, нетерпения и стремиться к победе разума, скромности, осмотрительности, милосердия и воздержания.

Сенека положил руку на мое колено.

— И ты полагаешь, Серений, что я не должен научить всему этому принца, которого боги поставили или собираются поставить во главе империи? Ты считаешь, что императора следует предоставить самому себе, оставив его во власти страстей, или же все-таки надо попробовать научить его — в самом нежном возрасте — владеть собой, быть милосердным и справедливым?

Учитель поднялся, и мы вышли из кипарисовой беседки на широкую аллею между рощицами лавровых деревьев.

— Боги дают мне возможность воспитать и образовать сына Агриппины, объяснить ему, что такое мудрость и мораль. И отказаться от этой задачи было бы недостойно меня и моей души.

Я рискнул возразить:

— Чему ты можешь помешать, учитель? Мне часто, с самого его рождения, доводилось глядеть в глаза сыну Агриппины. У него голубые глаза, его взгляд очень переменчив — это и взгляд пустого, малодушного существа, и взгляд ребенка восприимчивого и любознательного, живого и тоскующего. Но главное — уже зараженного лицемерием, к чему его подталкивает опыт: он убежден, что убийство — непременное условие завоевания и сохранения власти. Он уже знает, что души окружающих покупаются и продаются, что их можно запугать, подчинить, уничтожить. Чтобы в этом убедиться, ему достаточно было собственной судьбы и судеб тех, кого поработила мать. Скорее всего, он уже верит в то, что воля богов хорошо согласуется с желаниями сильных мира сего. Разве он не видел, как его мать вышла замуж за дядю, и сенат смирился с этим, санкционировав кровосмесительный брак своим решением? А завтра он сам станет женихом Октавии, чтобы занять место человека, которого толкнули в объятия смерти.