«Нужно будет заказать сорокоуст за упокой души раба Божьего Ратмира, в крещении Петра», – внезапно подумал Евпатий и сам удивился подобной мысли. Праздник же кругом, чего ж ему погибший наставник вспомнился?

Чистые голоса хора плыли над головами прихожан, пахло ладаном и воском. Коловрат глубоко вздохнул и посмотрел на Федора. Надо о хорошем думать. Княжич его в крестные для своего сына позвал – чем не повод порадоваться? Улыбка получилась не совсем такой, какая подходила к случаю, но Федор Юрьевич тут же расплылся в ответ.

Внезапно, из-за тяжелых, окованных золоченым орнаментом церковных дверей раздался шум. Кто-то бранился с гридями, стоявшими для порядка у входа, потом по каменному полу – тяжелые сапоги, и створка, украшенная изображением святого Георгия, разящего змия, с грозным коротким скрипом отворилась. Евпатий узнал вошедшего, и тревожное предчувствие, словно кончиком каленой стрелы, кольнуло его сердце.

В церковь ввалился молодой краснощекий ратник, бывший дозорным на южной башне. В первый миг он оробел, увидев Юрия и князя муромского и всю княжью семью, занятых таинством крещения, но страх, заставивший его бежать сюда бегом от самой стены, пересилил робость. Дозорный стянул с головы шапку и крикнул так, что эхо загудело в церковных сводах:

– Орда! Орда пришла, княже! На берегу Узы лагерем встают! Посольство отправили!

Не прошло и получаса, как Юрий Игоревич, великий князь рязанский, глядел с дозорной площадки на юг, сжимая и разжимая кулаки. Только что он говорил с дозорным, прискакавшим на взмыленном коне со стороны Дикого поля. Тот рассказал, что дальний разъезд видел несметное войско Орды, разбивавшее лагерь в тридцати верстах, на берегу реки Узы, и что степь вся была черна от коней и людей. Сейчас там, за рекой, возводили шатры в монгольском лагере, в наступающих сумерках курились дымы походных костров, варилась похлебка, рабы, погоняемые щелканьем нагаек, разгружали обоз.

Никогда еще русская земля не носила на себе такого войска, такой страшной, черной силы. Князь нахмурился от тяжелой думы и хватил кулаком по бревнам стены. Афанасий Прокшич, по прозванию Нездила, бывший при князе толмачом, глянул на него с опаской. Нездилу призвали как знатока половецких и татарских наречий, а главное, как человека сведущего в обычаях степняков, чтобы толмачить с послами или отвечать на вопросы, если таковые будут спрошены. Но послов было не видать, а сам Юрий Игоревич за все время так и не вымолвил ни слова. Отчаявшись прочитать что-нибудь в посуровевшем лице князя, толмач тихо вздохнул и вновь уставился за стену. Наконец он не выдержал тишины и проговорил своим красивым певучим голосом, успокаивая то ли князя, то ли самого себя:

– Что-то посольства все нет… Может, все-таки стороной пройдут? Вдруг они на мордву шли? Али на булгар?

Юрий пристально глянул на него в ответ, недобро хохотнул и, прищурив глаза, ответил:

– Конечно! Просто мимо шли, глядь – у князя рязанского крестины, надобно гостинчик привезти! Нет давно ни мордвы, ни булгар…

И в сердцах плюнув в бойницу, принялся расхаживать по площадке, пока снизу не послышались шаги и знакомые голоса. Князь с облегчением всплеснул руками, мол, наконец-то! Евпатий, Федор и Олег Муромский поднимались к нему, на ходу подпоясываясь мечами и тревожно переговариваясь. Поднявшись наверх, все трое молча встали вдоль стены, силясь разглядеть что-нибудь вдали. Никто не знал, что ждать от этого посольства, знали одно – хорошего ждать не приходится. В тишине было слышно, как за стеной, в Рязани, громко и уныло бил колокол, народ в смятении носился по улицам, пряча добро и стараясь спрятаться самим.

Наконец, когда от тревожного ожидания уже не было сил, вдалеке показался небольшой отряд всадников и двинулся по направлению к стене. Все подались вперед, пристально вглядываясь сквозь наступавшие сумерки.

– Знаменосец. С ним еще трое, все богато одеты. Посольство, братцы! – разглядел муромский князь. Нездила поторопил призадумавшегося Юрия:

– Ворота открывать надобно. Встречу для послов готовить, хоромы, угощения.

Но князь только покачал головой.

– Не надобно, чтобы враг за воротами шастал, вынюхивал да высматривал, как оборона устроена. Нет. Я им навстречу поеду. В поле лишних ушей нету. Федор! Со мной поедешь. И ты, Афанасий Прокшич. Толмач мне хороший нужен, чтобы какой ошибки не вышло.

Нездила со вздохом согласился и сказал:

– Беречься тебе нужно, князь. А что, если они худое задумали? Темно уже, лучники со стен помочь не смогут.

Юрий нахмурился и поискал глазами Евпатия.

– Коловрат! Понесешь стяг. Случись какая измена – на вас с Федором вся надежда. Седлать коней!

Два отряда съехались в поле, в трехстах саженях от стены. Ордынцы сбавили шаг лошадей, надменно рассматривая русичей, приближавшихся скорой рысью.

Среди монгольских послов выделялся рослый воин, багатур, в богатых, искусно сделанных доспехах. Рядом с ним ехал худой старик в голубом шелковом халате, сидевший в седле так прямо, словно проглотил аршин.

На третьей лошади, как показалось Евпатию, ехал то ли ребенок, замотанный в шкуры, то ли вовсе какая-то нечисть. Но когда они оказались ближе, стало видно, что третьим послом была старуха-шаманка, древняя, как вековое дерево, сухая и скрюченная. Но черные глаза блистали из-под мохнатой шапки грозно и зловеще, а беззубый рот кривился в глумливой усмешке. Евпатий вздрогнул и тайком осенил себя крестным знамением, но в тот миг сердце его замерло, словно холодный ветер задул ему под доспех. Он увидал зеленую искру на мочке уха у багатура. Изумрудная серьга! И это лицо, словно злая темная маска, теперь оно иссечено шрамами, отметинами сотни битв, но он узнал его легко, по самодовольному, безжалостному выражению. Вмиг белый вихрь воспоминаний закружил княжьего сотника. Он разом вспомнил все – и запах снега, смешанного с кровью, и стоны погибающих друзей, и это же монгольское безжалостное лицо-маску, только гораздо более молодое, и свист аркана, затягивавшегося вокруг горла.

Евпатий сглотнул и потянулся к шее, чтобы ослабить невидимую другим удавку, и рязанский стяг в его руках пошатнулся. Юрий глянул недовольно, мол, что там еще? Федор скоро приблизился к другу и тихо окликнул:

– Евпат! Что ты?

Евпатий, очнувшись, сжал крепче древко стяга, в глазах его закипал пламень. Теперь и татарский воин узнал своего давнего соперника, и лицо его показало единственное известное ему выражение – жестокую усмешку.

Тем временем два посольства уже стояли друг против друга. Два стяга развевались на холодном ветру, и кони с двух сторон переступали ногами, чувствуя напряжение седоков. Наконец, мурза провел рукой по усам и начал говорить сухим скрипучим голосом, словно нараспев, при этом неотрывно глядя в глаза Юрию. Князь в сомнении покосился на толмача, но Нездила был уже тут как тут, переводя слова мурзы и прыгая суетливым взглядом с одного отряда на другой: