Когда отец затем спросит его, считает ли он, что в машиностроении нет красоты, он ответит, что крышка канализационного люка есть всего лишь крышка канализационного люка и что подобного отсутствия таинственности ему долго не вынести. А когда отец упрекнет его в гордыне, он с ним согласится и скажет, что иначе не может. Если же отец заметит, что не каждый человек Эйнштейн, он опять согласится и добавит, что в научных исследованиях требуются не только гении, но и, так сказать, пехота и что извозчикам всегда хватало работы, когда короли строили. Если отец поинтересуется заработком, он скажет, что заодно получит учительский патент и в худшем случае сможет преподавать физику в гимназии. А если отец спросит, уж не хочет ли он кончить как учитель физики Зайлер из его гимназии, который после сорока лет работы ютится старым холостяком в крохотной мансардной квартирке без электричества и ватерклозета и в одиночестве коротает долгие зимние вечера возле буржуйки, кутаясь в шерстяной плед, – если отец спросит об этом, он ответит: Да, хочу. Если надо, я кончу в точности, как мой учитель физики Зайлер.

В итоге он отвоевал у отца благословение на смену специальности аргументом, что физико-математический факультет в полном объеме зачтет ему два первых семестра и таким образом он не потеряет время. Отец удивился, да и самого Феликса удивило, что его экспертные познания в сфере производства канализационных крышек зачтутся как изучение основ атомной физики. Позднее, кстати, выяснилось, что студенты-физики пользуются в цюрихском ВТУ свободой, граничащей с пренебрежением.

Не было ни обязательных вводных лекций, ни твердых учебных программ, ни зачетов, как и обязательного числа учебных лет и выпускного экзамена. Двадцать четыре студента, записавшиеся в зимний семестр 1925/26 года на физико-математический факультет, во многом были предоставлены сами себе – по собственному усмотрению на основе перечня лекций составляли себе учебный план, причем руководствовались не директивами, которых не существовало, а исключительно собственными склонностями. От них ожидали только, что в ходе учебы они сильно увлекутся какой-нибудь специальной областью и ободренные профессором напишут в заранее непредсказуемый момент докторскую диссертацию по узко ограниченному частному аспекту своей специальной области.

Эта гумбольдтовски старомодная свобода объяснялась тем, что после Первой мировой войны интерес к точным наукам упал как никогда за последние сто лет. После катастрофы широкая европейская общественность в лице читателей газет, политиков в сфере образования и школьных учителей потеряла веру в разумный миропорядок и теперь искала спасения в миропорядке неразумном. Только в Цюрихе имелось вдесятеро больше профессиональных астрологов, чем астрономов; спиритизм и антропософия, психоанализ и религиозные учения об избавлении, а равно лечение опием, сексуальная распущенность и вегетарианские диеты пользовались огромнейшей популярностью. Точным же наукам пришлось взять на себя главную вину за механизированное убийство на полях сражений, которого они, конечно, не добивались преднамеренно, однако по мере сил довели до крайностей, невозможных без их участия.

К тому же реальный мир заводчиков и фабрикантов во многом потерял интерес к физике, ведь их паровые машины, локомотивы и турбины функционировали безупречно. Они знать ничего не хотели о новых исследованиях, которые не обещали практической пользы и своей релятивистской возней разве только грозили поставить под сомнение простую, полезную механику Ньютона. Что же до оторванных от жизни чудаков в высшей школе, то уж для них заводчики и фабриканты тем более не находили применения.

Конечно, Феликса Блоха вполне устраивало, что никто им не интересуется и никто не диктует ему предписаний. Но в начале учебы он бы все же не возражал против известного руководства. Поскольку же на факультете не было никого, с кем можно бы посоветоваться, программу лекций он составил себе по благозвучности названий. И записался к Дебаю на «Квантовую теорию спектров», к Шерреру на «Рентгеновские лучи», к Вейлю на «Философию математики» и по тому же принципу выбрал из специальной литературы первым делом «Строение атома и спектральные линии» мюнхенского профессора Арнольда Зоммерфельда[15].

К Феликсову облегчению, в предисловии профессор писал, что хочет «дать неспециалисту возможность проникнуть в новый мир недр атома» и «в интересах общепонятности старался свести математический аппарат к минимуму», чтобы кратко и без непонятных формул раскрыть «подготовительные физические и химические данные», на которые опирается новая атомная физика. Однако прямо на первой странице Феликс споткнулся о понятия, которые автор полагал известными, он же представления о них не имел. И после первой главы волей-неволей признался себе, что не понимает даже подготовительных данных, так как не владеет необходимыми предварительными знаниями. А когда попытался усвоить эти предварительные знания, выяснилось, что ему и здесь недостает предварительных знаний.

Так, например, уже на первой странице речь шла об электромагнитном поле. Рассчитывая выяснить, что имеется в виду, он пошел в библиотеку и взял «Теорию электричества» Макса Абрахама. Тот в предисловии опять-таки заверял, что при написании книги стремился прежде всего к общепонятности, но уже в первой главе использовал загадочные понятия вроде «корпускулярного излучения» и «теории циклов», и, чтобы в них разобраться, Феликс был вынужден опять идти в библиотеку.

Феликс изо всех сил старался овладеть основами знаний, но уразумел только, что человеческий разум похож на мускул, который при непривычном усилии склонен впадать в паралич и даже при регулярных тренировках действует лишь в ограниченных пределах.

Читая вторую главу, где профессор Зоммерфельд рассматривал «центральные и периферические свойства атома», Феликс едва не капитулировал, а когда в четвертой главе речь пошла о «введении в квантовую теорию», настолько болезненно ощутил нарциссическую обиду своего слабого мозга, что всерьез подумывал сдать книгу в библиотеку и покаянно вернуться к машиностроителям и канализационным крышкам.

Пожалуй, в атомной физике он остался главным образом потому, что не хотел позориться перед отцом. Вдобавок через несколько месяцев он сделал приятное открытие, что даже самые сложные идеи становятся легкопонятными, когда в них разберешься, да и пробелы в знаниях в ходе учебы постепенно уменьшались или хотя бы обретали более-менее обозримую величину. Конечно, он по-прежнему чувствовал себя как белый медведь, плывущий на маленькой льдине знаний по океану невежества; однако со временем появились другие льдины, он мог перескакивать с одной на другую, их число множилось, а расстояния между ними сокращались, и к концу второго семестра несколько льдин соединились в остров пакового льда, где Феликс чувствовал себя уже вполне уверенно.

Кроме того, он познакомился с однокурсниками, с которыми происходило точно так же. Каждый балансировал на персональной, в общем-то случайно возникшей льдине, надеясь в один прекрасный день обнаружить новую научную землю. Одни прикрепляли к кристаллам соли электрические кабели и пытались установить, что происходит там внутри, другие ездили за Рейн, покупали в немецких аптеках радиоактивную зубную пасту «Дорамад» и наносили ее на тончайшую металлическую фольгу, третьи смотрели во Вселенную и представляли себе чудовищные взрывы в недрах звезд.